Пинг-вины
«Пингвин зазнайка»
 - Эй, послушайте, кто-нибудь!
- Слушать? Ну... ладно, валяй. Только короче.
- Я, вы должны прежде знать, что я - это Нечто.
- Какая разница?
- Нет, разница огромная! Если вы узнаете, что я - Нечто, то вы поймёте, ну хоть что-то поймёте из того, что хочу вам сказать.
- Ладно, валяй. Пусть будет Нечто. Только короче. (Зачем нам это?).
- Вы, надеюсь, поняли, что я - Нечто, потому всякое моё слово также Нечто, и всякое моё движение Нечто, и... Даже если это Ничто - это Нечто, у меня, разумеется!
- Ладно, ладно, валяй,
- А раз я - Нечто...
- Послушай, подруга, ты «Нечто», а что это – «Нечто»?
- Как?! Как с вами разговаривать?! Ведь вы не знаете даже таких простейших пустяков! Пойдите прочь. (Я вас не звала!). Прочь! Простейшие и примитивные - одноклеточные!
- Подумаешь…
* * *
«Пингвин с характером»
Там, где белым-бело, до самого горизонта, там и есть Антарктида. Там, как в больничной палате, всё нескромное, всё уродливое и разлагающееся, мгновенно укрывается белоснежной простыней - снегом. Белизна, как символ чистоты. Но подавляющая белизна ещё не значит, что в Антарктиде нет грязи - просто там чертовски холодно. Холодней чем в морге, потому и снега там не тают. Они хранят в себе Всё. Хранят вечно.
Там нет запахов и иных цветов... Впрочем, там есть Пингвины. Пингвин - это птица, которая стала Человеком Антарктиды. Она важна, она элегантна, даже красива, она всегда во фраке. Фрак, который так не гармонирует со снегами и мгновенно демаскирует Пингвина, он не для торжества, не для траура, он так – обман. Фрак - всего лишь слипшиеся перья, в которых не разглядеть птицу и культяшки руки-крылья.
Но, пожалуй, главное - Пингвин чёрно-белый! Чистейший чёрный цвет фрака и чистейший белый - манишки. Кто занимался живописью, художественной фотографией и прочим наглядным искусством, тот знает как притягательна, как заманчива эта чёрно-белость. Имеешь два цвета, а должен сказать ими Всё (но не то Всё, что хоронит в себе Антарктида, а живущее и смеющееся). Это очень выразительные цвета, они оставляют впечатление. Но кто это уже знает, тот знает и то, что один Белый и один Чёрный цвет - это неестественно. И дело не в богатейшей палитре спектра, дело в крайности противоположностей. Поясняю: в Пингвине природа совместила несовместимое - чёрный и белый диаметрально противоположны друг другу, как в чувственном восприятии, так и в духовных представлениях. Это как Жизнь и Смерть одновременно. Оттого Пингвины нереальны.
Но Пингвины существуют, и с этим приходится мириться. Пытаться объяснить этот нонсенс? Или просто сказать: "Пускай"? Кое-кто пытается их ассимилировать - перекрасить в один цвет; кто мажет сажей, кто пытается отмачивать в отбеливателе, а кто поверх "фрака" рискует наносить цвета радуги. Напрасно и бесполезно! Опасно. Пингвин останется чёрно-белым и с ним ничего не случится - он закалён холодами, самолюбованием и особой пингвиньей философией. Маляр же рискует попасть в число разочаровавшихся неудачников.
О Пингвинах пока всё. Они там, где-то, а мы тут... Мы любим тепло и нежные прикосновения рук.
*
«из биографии Заратустры»
 Заратустра, рождённый в смутных видениях беспокойных снов, он скорее Никто. Незримый собеседник, с которым легче переживать страшные предрассветные часы. Он рождён одиночеством, стоит ли удивляться тому, что и он одинок? Одинок как никто на земле. Никто...
Ищущий и не находящий, всегда теряющий. Теряющий одну возможность за другой.
Теряющий? Пожалуй, именно так. Увы, искажение действий искажает и смысл. Он - дарующий. Дарящий в пустую. Дарить сокровища ветру, это ли не терять?
Самый большой его страх, что он – Гидра. Он боится заглянуть в себя настолько глубоко, чтобы увидеть Её. А она есть в каждом, Заратустра это уже знает... В каждом - кусочек солнца, веточка розового куста, отражение в грязной луже и, всегда - Гидра. Порою, сверкнёт чёрной чешуёй и скроется…
Гидра всегда есть! И Заратустра, то мирится с нею, то казнится мыслью: «Во мне - Гидра, или, Кто я после этого?». Увы, кругом тишина... И нет того голоса рядом, который лёгким баском ответил бы очень серьёзной шуткой: «Да дурак ты!» - и всё сразу же стало бы на свои места. И нет того женского голоса, который нежно б прошептал: «Успокойся, милый» - и всё сразу бы забылось...
Когда он умер, он распался на атомы, и они разлетелись по всему свету и смешались со многими миллиардами иных атомов. Они летят в бесконечности. Что было надо Заратустре и что надо им - этим атомам, из которых он был соткан?
Пред словом «Вечность» меркнут любые мудрости, условности, гнев и улыбки, правильности-неправильности, «дам-не дам». Бездарными клоунами выступают умельцы, дельцы, важничающие, правящие и разбивающие сердца.
«Замкнутый круг - это тоже бесконечность» - вот и всё, что мог Заратустра. Кто не бежит по этому кругу?
* * *
© Михаил Дмитриенко, Алма-Ата
|
