ВСЁ ТЕ ЖЕ ГАДЫ

Повесть Михаила Дмитриенко

или Русские в 2000 году

Честь 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4

Повесть о нерадивом племени, взявшем начало от Великороссов, расселившихся по необъятным просторам Российской империи, а затем и по невозделанным целинам, стройкам и рудникам не менее великой империи Советский Союз, племени, которое своею жизнью и судьбою потомков возвеличило и облагоденствовало доселе дикие края варваров и дикарей. Буйством и удалью снискавшее любовь и ненависть местных народов, благодарность и не благодарность чёрную потомков, злобу, страх и зависть соседей, но также и уважение.

Повесть о Сыновьях, которых предали на сечу великую, да и забыли о них... И вычеркнули из списка живых, и прочь погнали от порога в годы голода, холода и усобиц.

Повесть о народе обезличивающее именуемый РУССКОЯЗЫЧНЫЕ, но он сохранил в себе Веру и Правду своих корней, язык и обычай, и надежду неискоренимую в Россию, как в мать, а не мачеху.

ВСЁ ТЕ ЖЕ ГАДЫ

1

Первый этаж, окно во двор, унылые пятиэтажки вокруг. Обитатели деловито-бесцельные существа, соседи почти всё дрянь. Мерзко и скучно тут пребывать, но и в этой, всем знакомой серости, бывают яркие и достойные мгновения.

Я сижу в красной рубахе у открытого окна. Все могут видеть мою задумчивую рожу - небритую и вопросительную. Серьёзные мысли в моей голове.

Это ничего, что я голоден, что курю дрянные сигареты из самых дешёвых и время от времени плюю за окно, на плешивый газон и на одинокий куст чахлой сирени, ничего. Второе, то что у меня гремит музыка - хэви-метал, или панк-рок, неважно - и то и другое мало кому по вкусу, а мне по [---]! Мне нравится. Другим нравится блевать у меня в подъезде, прямо у моих дверей. И этим, другим, также [---] нравится мне их блевотина или нет. У них животная проблема - потребность блевать, у меня - слушать рок на пару децибел громче. Они икают, я их заглушаю. Всё ровно. Разница лишь в том, что им на мою музыку достаточно закрыть окна иди спуститься в подвал, а мне их блевотину приходится перешагивать каждый день (нюхать не рекомендую, токсично!). А после, когда мне надоест, беру ведро, мешаю горячую воду с хлоркой и брезгливо смываю чужие грехи. Матерюсь, разумеется.

Сейчас я таков и если не пьян, то довольно тихий, отзывчивый и в меру претенциозный тип.

Когда я был поэтом, а я им был, так точно утверждают некоторые люди, из тех которые терпеть не могут стихов, я был толстомордым, с пузцом, с длинным немытым волосом и голодным взглядом на женщин. Я их рисовал и рисовал в самых распутных позах (и не нахожу стыдным признаваться). Рисовал, как хотел, не более.

Тогда меня мучила постоянная изжога; то ли от желчи, то ли от грубой варварской пищи, не-то от одиночества. Я пил натрий двууглекислый, разводя его водой и добавляя для шипенья лимонной кислоты. Был нетерпим и высокомерен, и мне было глубоко и почти на всё с-ть. Да и поделом. Всякой [---] кругом невпроворот.

Теперь я просто Макс - Макс моё имя, а раньше звался Мишелем. Иногда ласково, иногда не очень: "Мишель, [---] ты всех своей [---]!" - так говорили мне подружки о моих стихах. Тоже верно, [---].

Теперь я похудел, подстригся, изжога дело прошлое. Хотя пища не стала более изысканней, а одиночество [---], одним словом.

Голодный взгляд на женщин стал прямо волчий - безнадёжно волчий.

Кто знает русский язык не по-Далю, поймет, что я имею в виду, когда ковыряя ножом табурет говорю: "Обезляжка".

 [---]

Вы не подумайте, что я жалуюсь. Вы попробуйте, попробуйте. Попробуйте и не выть.

Я уже не такой наивный мальчиш, каким был лет 10 назад, в чудеса не верю и призывам "не зарывать таланты в землю" не внемлю. Много я их зарыл, талантов. В дерьмо.

Зато я думаю и в голове моей серьёзные мысли. Ха-ха.

Так постепенно я становлюсь атеистом. Безбожником был всегда.

2

Похитители моих идей. Я их не видел месяца три-четыре, не видел бы еще столько же! Я несправедлив к ним, а кто к кому справедлив!

Они заявились ко мне ровно в восемь ноль-ноль, утром. Я их впустил, они вошли. Тихо и скромно, почти беззвучно звякнули полные бутылки в пакете у Джона, Маэстро через чур уж громко щёлкнул кнопкой диктофона в кармане. Я зашипел на него.

Похищая мои идеи, Джон полагается на память, Маэстро на диктофон. Но этого им мало, они ещё спаивают меня горькой.

Моя мама еще спала, но у неё феноменальный слух на звяканье бутылок с алкоголем. Через десять минут, после непродолжительной словесной борьбы (за выживание), она выставила моих товарищей за дверь, и я отправился следом.

Так и надо, это и прекрасно! Свежее утро, два старинных приятеля, никакой головной боли и забот. Пакет увесист - в нём залог сегодняшнего дня.

Так должен начинаться каждый мой день!

Было воскресенье, утренняя тишина, мы молча шли, посвистывая каждый своё. Дворники и граждане обыватели мирно отсыпались, не ведая и не желая ведать кои беды принесёт им день грядущий. Лишь пышнотелые колыхались молочницы и вопили в глотки свои извечные рекламки. Да, ещё суетились деловитые дачники в мятых плащах и резиновых сапогах. Лишь сошел снег, так они схватились за свои рюкзаки, авоськи и кинулись на свои частные земельные угодья. "Готовь сани летом" - весело гыкали они. Но дачники нам не конкуренты, мы ведь едем за туманом, а за рублями, как известно, едут только дураки... Или наоборот?

Ещё один контингент присутствовал на утренних улицах города. Бомжи, те что выжили в январские морозы, весело рыли дымящиеся мусорные кучи. Бог в помощь...

Мне было хорошо и я совсем не завидовал всем сладко спящим в своих уютных кроватках. Даже тем, кто время от времени вскакивал на миг в холодном поту, тревожно озирался, тряс головой отгоняя кошмар, а потом, нащупав влажной ладошкой тёплую жопу своей милашки, усмехнувшись самому себе, засыпал снова. Особенно не завидовал я тем "жировым" буржуям-бандитам, которые до утра прели в барах, ресторанах иль клубах, жрали ароматные шашлыки, глотали стаканами пойло (по десять долларов стакан), бросались чёрною икрою и пачками денег в рулетку. Я - сейчас и здесь - иду здоровый, весёлый, наслаждаюсь прекрасным утром и дуновением ветра. Жизнь! Закат пропустил, рассвет проспал, зато весь день впереди! Солнце!

А те - серые, мясистые, рыхлые - они ворочаются и не могут спокойно уснуть; привычно прокатали ночь, потом потели и жутко икая не могли попасть своей либидозной конечностью в жировые складки своих сегодняшних подруг. А позже, так толком и не сумев, так и не заправив в трусы липкие тестообразные свои жалкие органы с громкими названиями, истратив запасы влаги на слюну, мочу и пот, они страдают жаждой, неутолимой и досадною, головной болью, тошнотой, судорогами... В общем, тем неизъяснимым чувством, которое вкладывается в круглую фразу: "Жизнь дерьмо!". Идиоты. Жизнь не дерьмо, нет господа, дерьмо присутствует в жизни лишь как элемент - неприятный, но необходимый. И мне почему-то каже­тся, что этот элемент - это вы, господа.

Неприятны вы, что и говорить, но и необходимы. Зачем? Да затем, чтобы такие элементы как я, могли б наслаждаться красотой мира. И пускай вы за это сожрёте мой кусок хлеба с маслом! А сейчас вы стонете и глотаете воздух. Конечно, из всего вы выкрутитесь, ещё бы! Будете лечить последствия кутежей разными штучками - шипучими таблетками, ваннами, массажем... Хотя, по справедливости жизни, следовало бы принять пару гранул цианистого калия...

В безмолвии стоим на перекрестке, отсюда два пути: вверх и до ближайшего парка (далеко), влево - очень привлекает - там речка с густыми зарослями кустарника. Место испытанное, хорошее, много злачных пустырей, но попадаются извращенцы-дрочилы и повсюду дохлые собаки и к сожалению кошки. Бывают менты, но... но мы ведь быстро бегаем. Я ломаю шаблон, мне жаль такое утро жертвовать в угоду рутинной пьянке:

- Орлы, поехали в горы!

В горы, значит в горы - у нас ведь есть горы. Маэстро что-то протестующе молвил о клещах, об ужасах энцефалита. Но мы уже на остановке, где загородный автобус бодренько везёт нас в ближайшее ущелье. Но это так, предгорья, как образно говорят дельные мужчины-альпинисты: "Промежности". До настоящих гор далеко, они по-прежнему недоступны, сколько не едь к ним автобусом. Плевать, мы карабкаемся на ближайший бугор - прилавок - и вот мы уже покорители вершин! Особенный азарт в подобном лазаньи (порой на четвереньках) подогрет бутылкой вина, которую сделали ещё в автобусе.

"Эх, нет здесь моего последнего друга, Валеры! - с внезапной грустью думаю я - Мы бы с ним поорали, побуянили! Эх... ".

- Клещи, жратва пришла! - орёт благим матом Джон и с видом самоубийцы бросается плашмя на травы.

Джон - Женька - оболтус, храбрый, отчаянный малый, ему все 25 лет, он красавчик и мечта несовершеннолетних ссыкушек. А вот родители у него еврейские буржуи - значит буржуи вдвойне, буржуи в квадрате. Они умеют обжулить ближнего своего, то есть законно обокрасть слабого. Им до мозга костей родственно чувство собственника и стяжателя - такое скучное чувство. Оттого им ничего не жаль для собственного сына, даже денег. И пусть он был бы распроклятой скотиной! К счастью Джон не скотина, напротив - приятный юноша с веснушками и грустными глазами. Он кое-что перенял от меня и теперь преклоняется перед Че Геварой, Лемоновым, тот что Эдичка, и Егором Летовым (слышали такого, ну "Г.О", или "Егор и [---]"? Слышали, значит, порядок).

Джон сам нахлебник, а мы у него халявщики. Он целыми днями в своё удовольствие сидит за компьютером и иногда там же пишет стихи. Эти его стихи дрянь, ---, вроде его компьютерных игр. У Джона есть дама сердца - прыщавая тёлка акселератка с подозрительно курносой физиономией, с нею Джон занимается --- сексом (она девственница и доказывает сама себе, что эта плёночка не что иное, как чистота, честь и достоинство её непорочного имени). Ей он и посвящает свои стихи - не плёнке, конечно, а девке.

За Джоном мощные родительско-сионистские тылы и, я уверен, не сегодня-завтра он напечатает книжку своих стишат...

За Маэстро - Вадиком Блиновым - никто не стоит, он из крепкой пьющей пролетарской семьи (чего стыдиться-то?). Маэстро сам по себе. И даже внешний правильный, коммерческий вид он создал сам, тщательно изучив деловые журналы. По его собственному нескрываемому мнению он ещё покажет всем - всему, видимо, человечеству - кто есть Вадик Блинов, именуемый просто Маэстро. Покажет с чем его едят, вернее, что съесть его никому не удастся. Стихов он не пишет - Вадик слишком серьёзен. И романы ему не по вкусу; "Вот если бы сразу «Войну и мир» написать, тогда другое дело, а так, в исканиях да в рысканьях... не стоит время терять". Я думаю, Маэстро вовсе к искусству безразличен, хотя общается с нами исключительно по литературному интересу. Он со­бирает чужие оригинальные идеи, мысли и суждения, потом, в будущем, он склеит их все в необходимом порядке и издаст внушительную книженцию "Не для всех". Он спёр у Ницше фразу: "Некоторые люди рождаются посмертно", теперь он с нею носится, как шальной --- с эрекцией, не знает куда уж ещё её всунуть. Под этими выделенными Н е к о т о р ы м и, он подразумевает исключительно себя, ну, может быть, ещё немного и самого Ницше. Такое его необыкновенное предначертание в нашем ужасно-прекрасном мире... А проще – хобби.

- Я горд уже тем, что многое собрал в систему, - важно глаголит Маэстро, особенно ударяя на слова "многое" и "система", машет указательным пальцем в небо: - Многие бы отдали многое за то, чтобы взглянуть хоть краем глаза...

Всё он врёт - не видит и не чувствует он никакого своего особого предначертания, и на диктофон пишет для солидного снобистского вида. И Джон ему гораздо интересней меня - у Джона солидные родители, у тех связи, перспектив множество...

Маэстро потребитель, причём самого унылого вида - поедающий всё и вся, поедающий без аппетита, без азарта, поедающий так, словно член общества, честно выполняющий свои обязанности. Он беззлобный тип, потому мы с Джоном его и терпим. Социального статуса Маэстро я не знаю. Благообразен, но люмпен...

Мутный вид открывался с нашего бугра; соседние изгаженные, кажется дерьмом, бугры и город - словно игрушечный, в тяжелых сероватых утренних испарениях. Но, несмотря на такой "пленэр", окружающие нас далёкие горные кряжи вызвали приступ глупейшей радости.

- Ха-ха! Гы-гы! - заржали и запрыгали мы индейцами. Джон потирает лапы, принюхивается и вопит: - Наконец-то мы, братья, вырвались из Содома! Здесь и воздух, и мысли, здесь всё!

- После Интернета, небось, как дубиной валит? - издевательски замечает Маэстро Вадик - Поэмы здесь и только здесь рождаются, да? Скажи, поэт.

"Поэтом" он называет меня, всегда с какой-то не самой лучшей иронией. Я молчу и помогаю Джону расстилать газеты и выкладывать на них содержимое.

- Поэмы тоже, - отзывается Джон - Грязновато здесь, Бахчисарайский нефонтан, но пойдёт, воля! Мощь земли русской!

- Азиатской, жолдас, азиатской...

- Какая --- разница! Мы космополиты!

Наливаем, выпиваем, закусываем. Болтаем некоторое время о пустяках. И вот, как обычно, заходит разговор об этих - длиннокрепконогих, круглоширокозадых и об твёрдоострогрудых. Маэстро хихикает, обгрызает куриную ножку и начинает цеплять Джона:

- Ты, Джон, всё в своём ненастоящем, виртуальном...

- О чём ты, где ненастоящее? Вот мы, вот горы, вот водка.

- Да так, я в общем, о жизни. Не соприкасаешься ты с реальной, с самой настоящей стороной жизни. Родители всё у тебя...

- Ладно, конечно родители, - мирно соглашается Джон - Еще что?

- Да ничего. Ты, Джон, для композиции, и вообще, для полноты ощущений, захватил бы ещё Светланку (ту самую - прыщавую, курносую и оральную) - Маэстро Вадик говорит это с добродушным и даже весёлым видом, но он зол, он отчего-то всегда зол. Его злость не такая, не опасная, она чем-то напоминает досаду; "Вам хорошо, вам повезло, а мне нет, ну я плесну за всё ложечку дёгтя...".

Я знаю, в чём дело, но мне нет дел до чужих неудовлетворённых потребностей, у меня самого их не считано...

- Знаю я вас! - не замечая злости Маэстро, отзывается Джон и неловко откупоривает следующую бутылку - Полезете к ней, знаю.

- Знаешь? - Маэстро подмигивает мне - Ну так скажи - тебе Светланку, а нам? Чего нам?

- Ему Светланку, нам пьянку, - закрыв глаза и думая совсем об ином, подсказываю я.

- Верно! - горланит Маэстро Вадик - Зализывай Светланке её ранку!

- Ха-ха-ха! - смеёмся пьяные и одуревшие от простора - Га-га-га!

А в целом день прошёл скучно, я так и не напился как следует, а как, вообще, следует-то? Только вечером, встретив милашку соседку, мысленно --- её самым изысканным --- способом. Вот и всё. Зачем об этом писал, не знаю.

Люблю ли даму,

Иду ли пьяным,

Финал один - разбита рожа.

Бухло не секс,

А секс не бокс,

А в результате одно и тоже.

Так обо всём этом отозвался один поэт, ныне уже не живущий.

3

Что же с того, что я пью сам с собой? Кому от этого худо, кому не все равно? Одному мне с того хренова-то...

А за углом поют соловьи,

У монастыря Иисусова Сердца,

Поют, как пели в кровавом лесу,

Презревши Агамемноновы стоны,

Пели, роняя жидкий помёт

На саван, и без того осквернённый.

В деле оценки есть две безусловные вещи - мера и сравнение. В деле понимания происходящего (сегодняшнего), мерой является всё прошедшее, а сравнение - это умение помнить и находить нити связующие день вчерашний с днём сегодняшним. Помни все, что было и всё что есть. Тогда и поймёшь каждый свой миг правильно.

Помню, в детстве, когда жил в далёкой и пыльной деревне на отшибе Советского Союза, на китайской границе, был улыбчив и страшно любознателен. Мою улыбку все любили, особенно женщины и сейчас улыбаюсь, но почти не смеюсь. И у женщин моя улыбка уж немногое тревожит. А тогда... Некоторые дамы, те что одиноки и бездетны, приходили к маме в гости, пили чай, болтали. И вот иногда, повинуясь порыву нежности, вдруг наклонялись и смачно целовали меня прямо в губы. "Ах, какие губки, прямо розочки!" - говорили они. И всегда мне это было неприятно. Но что-то всё же было в этом такого, волнительного. Э-э-эх, и дурак же я был! Но однажды поумнел, если так можно назвать; я как-то схватил одну ещё молоденькую женщину за грудь. Отчётливо помню упругую, словно напрягшаяся мышца, классической формы эту часть женского тела. Тут же нечто шевельнулось во мне, может в сердце, может в штанишках - не помню, только такого острого ощущения первой радости я больше никогда не испытывал. Почти никогда.

Тогда толкнул инстинкт, наверное, сейчас мною руководит разум, и чёрт бы его побрал! Та женщина тогда вспыхнула, вскочила - всё это на мгновение, а потом рассмеялась, и смех её был ласков. Она взяла мою грешную руку и нежно похлопала по ладошке (изобразила наказание), сказала тихо, только чтоб я один услышал: "А ты шустрый... Но тебе ещё рано". И это было приятно, хотя я и смутился ужасно. И было мне тогда, дай Бог памяти, лет 9-10. К тому времени я уже был неплохо осведомлён в вопросах взаимоотношений полов. Теоретически.

Потом я ещё много перехватал разных сисек, полазил в ихние трусы, а наподглядывал-то!.. Ну и прочее, разумеется! Тогда я впервые столкнулся с парадоксом; самые дешёвые и распутные девки, само дорого обходятся.

Так общался я исключительно с подругами моей старшей сестры. У них уже кое-что выросло, округлилось где-надо, и им нетерпелось это продемонстрировать, меня же можно было не стесняться. Тем более мои половые достоинства их совершенно не интересовали (что справедливо в отношении такого сопляка). Они позволяли, как бы случайно, а где и откровенно и нагло заглянуть, погладить, потискать. Глупенькое девчачье самоутверждение в роли женщины! Но порою и чисто стервозное - хлоп по руке! В самый-то самый момент! "Куда? Вот я тебе сейчас! Ха-ха-ха!". И снова задирание юбок, игры с точными сексуальными движениями, прижиманиями - игра, игра на провокациях... Бесстыдно, но Иисусе - как чисто!

Это было время когда я не думал и в голове не роились серьёзные мысли, оттого это было временем, когда мне везло, а по рукам били нежно.

Сейчас, слушая всю израненную Янку Дягилеву и сгорающего Александра Башлачёва (с чего они такие, никто не знает), я сам, утративший всё самое драгоценное в своей душе, не сумевший и не посмевший посягнуть на Большее, горько жалею. О чём? Ну вас, не скажу.

Всякие самолётики делал, парусники. Хотел раз сделать аэросани, не получилось - не хватило материала. С приятелями, которые уважительно называли меня Изобретателем, классе эдак в 6-ом, начал делать космический корабль. Мои чертежи оказались понятны лишь мне самому, но по сравнению с аэросанями, постройка звездолёта продвинулась гораздо дальше. Что значит опыт!

Страсть к морю, к военной технике, Истории осталась и поныне, должен был бы по Его неведомому замыслу стать или моряком, или военным, может быть, даже астрономом, не стал. Стал выдумщиком и фантазёром - поэтом и писателем.

Так всегда происходит у тех, кто из-за лени не выучится на специалиста из своей мечты. И был я поэтом лет десять, пока не понял - дрянь всё пишу. И бросил. Теперь никто. Что-то упустил важное, ещё раньше. И - никто...

Драться не любил, но дрался. Жизнь вынуждала. Не часто, но с последствиями. Мирный был, животных любил и горько жалел несправедливо обиженных, опять же улыбка такая добрая. А когда закадычный дружок Серёжка Мартынов, выше и толще, и сильнее меня раза в два, разбил мне голову камнем, мне было больно, но не обидно, потому как я тут же [---] его палкой по руке и второй раз, с оттяжкой по его наглой конопатой роже. Разбил нос в кровь, рубаху его любимую, кажется синюю в полоску, порвал. А он мне ещё вчера пугач без гвоздя подарил... Он тут же разобиделся, а мне даже как-то приятно стало, видно мстительность сидит где-то в крови, в глубине души. А может нехорошая разбойная наследственность, запорожская. Потому и не обидно мне было на Серёжку Мартынова, даже тогда, когда он вопреки всем не писанным пацанячим законам пришёл ко мне требовать назад свой пугач и ещё какие-то там штуковины. Я отдал и по-прежнему считал его своим хорошим приятелем, да и пугач-то был без гвоздя... Кровью значит его удовлетворился.

Сравнивая с сегодня, я не нахожу ничего для себя утешительного. И обидно - если-что не мщу, опять же если-что, удовлетворяюсь водкой, и кровью - уже своею. Да и пью эту водку, как пёс, сам на сам. Не алкоголик, но не с кем. (Да и лучше пить с собой, чем с кем попало).

И хреново мне от этого.

Мудрость - собственность мёртвых,

Нечто не совместимое с жизнью, а сила,

Как и всё, что окрашено кровью –

Достоянье живых.

4

Да, хреново и от многого другого.

Да и на кой --- об этом трепаться? Всё равно! В смысле всё равно плевать самому на себя иль позволять другим это делать. И я, и прочие... Забили на такие душевно-эстетические тонкие материи свой толстый и не всегда мытый... Иль бабы, те --- вытаращили. Завсегда так. Безнадёга!

Хотя мне-то всё-таки больно, ходят ведь по мне своими сапожищами! Хочется же приятного и хорошего, чистого. Как эстетическому типу (но, кому хочется иного, даже типу неэстетическому?). Хо­чется. Где?

Мои стихи, желательно в это верить, не совсем дрянь. Но факты... И чтобы не говорили в их защиту мои близкие (из тех, что не любят стихов), даже то, что их печатали пару раз, всё говорит против них - хорошие стихи сегодня не печатают. Хороших поэтов сегодня охотно берут в сторожа или в дворники.

Что важнее - сам поэт иль его творенья? Важно одно - насколько этот поэт может выразить свою уникальную душу в стихах, насколько он помнит прошедшее и правильно понимает настоящее, предвидит грядущее. Слова, которыми он владеет - немногими и тёплыми, теми которые именно н а д о. А это значит - насколько его стихи могут влиять на умы и чувства читателей (средь которых большинство снобов и сексуально неудовлетворенных дамочек). Поэт тогда поэт, когда ему внимают.

А всякий ли талант умеет ещё рыть землю человечьих мозгов? Поэт одарён талантом п о э т и ч е с к о г о слова, но речи дельца может быть лишён. Это печально, но не ущербно. Но убедить...

Если уж я глупой, но смазливой девочке не могу внушить, что я поэт и одним уж этим могу быть интересен, как крикнул великий В.В. Не могу протрахать её мозги, а затем уж ея самое... Нет, не могу. Не заинтересовал. Не внемлет.

Если я родным и близким, разлюбезным друзьям-сотоварищам, братанам поэтам не могу толком себя высказать речью русской, чтобы поняли, такого как есть, чтоб приняли - ну не совсем же я г-о! Чтоб, там, посочувствовали или, ну хочется, чтоб приголубили. Помогли и за меня этой глупой девочке растолковали, что: "Он поэт и тем одним уж интересен".

Если я... То на кой мне писать прописью?! Какой я на  [---] поэт? Кому и чего я смогу в своих  [---] стишках поведать? О том, что неудачник, что бесполезен, что выхода не вижу? Бессилен на словах взлететь, а в поэзии, что - орёл?

Нужно чтоб сам летал и других взлететь научил!

Нужно так: сказал - всем ясно - Истина! Верят, следуют, жертвуют.

Я понимаю - Достоевский; написал, тиснулся в печати, все купили и прочли, приняли и крикнули: "Мастер!". Что, модный писатель? - читали, читают... Всяк прочел. И ужаснулся, и прослезился, и все внутренности-с перевернулись (у кого что есть внутри) - силища! И на те, извольте - взгляды, хоть на крупицу, переменились в благую сторону. На вещи, порядки - новая жизнь! Просветление! И муки и радости очищают.

А вот и девочки - мечта достойных - как по команде, срывают шляпки, танцуют канкан пред великим... Иные, что самые прелестны, молча, кусая губки, мочатся в трусики...

Я понимаю - великий! И всё же я был поэтом, только --- вопрошал: "Где вы мои читатели? И где мои поклонницы? И где мои гонорары?".

И верно, где?

5

Живу я в дрянном доме в центре Азии. До Китая - рукой можно дотянуться, до Индии - совсем недалече, под боком Ташкент - город хлебный. Всё рядом, сокровища лопатой греби, только тоска угрюмая, не такая, не восточная - с ленцой, с полудремой, а чисто русская тоска, такая, когда ничего не надо. Ничегошеньки. Выпить, напиться, нажраться,  [---] мордой в канаву и блевать, блевать... Безо всякого повода, от тоски беспричинной.

Соседи, все как один, разные, но похожи на нечто серое в клетчатом, с востро-сонными глазами, глазками сыто-рыщущими. Девки - неуступчивые [---], держат марку - они не продешевят, дешёвки! Думаешь, что разговаривают, а они хрюкают. Думаешь губки, ан нет - пятачки! Все, как один ненавидят хэви-метал, смотрят сериалы и смотрятся в зеркала кривые. Врут, обманывают, лгут! И самим себе в первую очередь.

Горе мне, горе! Ни одной живой чистой души рядом! Так бы и по­весился под честную Янкину песенку: "Я неуклонно стервенею...". Да в  [---] такую жизнь!

Стал бы на колени и если б в Бога веровал, то вымолил бы у него Ч е л о в е к а. Близкого, рядом. Что, у него, красивого человека, настоящего нет? У Бога-то! Для атеиста, да ещё такого придурошного из принципа подсунул бы...

Был бы Бог, а я-то уж вымолил бы! А потом так бы и стоял на коленях пред тем - н а с т о я щ и м, и пред Этим – Творцом.

Конечно, лучше пред нею. Где?

6

Вот, думаю, сейчас весна. Травка. Птички. Хоть дерьма собачьего кругом и навалом (соседская Жозька расстаралась жопой своею), а всё же хочется разуться и прийтись своими бледными ногами по травке. Ощутить беззащитность тоненькой кожи пред битым бутылочным стеклом.

А травка она одна лишь и щекочет...

А то, раздеться наголо, трезвым и весёлым, попереть по полям. Куда? Да по х..ю куда! Вперёд и всё.

Иль с Нею завалиться в этих травах и мять её, мять. Э-э-эх, обезляжка! Эх, да была б у меня  [---], такому парню как я сам, всегда давал бы...

7

Был завод, я работал. Была каморка на работе. На стене висел портрет Че Гевары и флаг советский. Портрет бляди маркёром разрисовали. Красный флаг [---]. А вместе с ним и флаг "Арии" - сам делал. На концерте им махал и кричал что-то вроде как ур-ра! (Какое к черту ура - и за что ура?) А после концерта вдвоём с Лёшей Поляковым провожали одну девочку Олю - одну на двоих. Которая как-то мне на просьбу поцеловать её руку, ответила хитро: "Куда угодно, но не сюда". Хорошая была девочка. Жаль не воспользовался. А потом мы с Лёшей долго бежали по улице Каблукова, а за нами гнались шесть рыл поганых гопников. Они хотели нас волосатых отмудохать, и остричь, мы этого ни­как не хотели. Выручили бродячие собаки - они, целой стаей увязались за бегущими гопниками и кое-кого цапнули. У тех прошёл на нас аппетит, и всё. Мы долго над этим смеялись, покуда Лёша как-то раз вышел из дома и не вернулся. Пропал, вот уже лет десять как...

А мне, вот так же бы бегать от кого иль за кем. Да стриженого уже не подстрижёш.

Был завод, торпеды делали, ракеты делали... а теперь  [---]

8

Куда бежать, Мишель, куда? И зачем? Бежать некуда уже, потому что и пойти-то некуда. Не по травам, ни с Нею, ни самому. Ни к друзьям, ни к родственникам - их нет. К Валере - да где он? К поэту-алкоголику - на  [---] ему я сдался! Некуда. Честный русский человек, как я, всегда одинок. А человеку, даже последнему, всегда нужно так, чтобы было куда пойти, обязательно. Чтоб оставаться человеком, а не существом и не тварью. Прав Фёдор Михайлович! И хоть скотина человек, да ко всему скотскому привыкает и со всем стерпится да слюбится, и жизнь свою прокоптит, но пойти ему куда-то обязатель­но надо, туда где ждут, куда хотя бы пустят. Пойти и поплакаться.

Мне некуда. Да и зачем? (Хотя и знаю "зачем").

Вон согнувшись, бредёт седой старикашка, важно так шествует, одет невесть как - согласно современному статусу пенсионера - зачем-то да идёт... Хоть и помирать скоро, и пожил дай Бог уйму лет, небось, накобелил немало, а идёт - надобность есть. Ему надобность иль в нём надобность.

Всегда так было и есть: именно те люди, которые могут помочь не помогают. Которым и помочь-то ровно ни какого труда не составляет, а нет - дохни, дескать, отставной поэт, отставной герой-любовник, дохни с тоски, с пьянства, от одиночества несусветного! Знай, зараза, гуано жизни!

А сами жрут, пользуются. Не подавятся.

Своя ложка в свой рот завсегда в кайф лезет!

Вот вам Истина, истинно говорю вам.

9

Но не мерзавцы и не лжецы определяют, где и кому гуано, где и кому цветы жизни.

А я люблю всё чистое, хоть сам порой немытый. Пускай б/у, пускай подпорченное, но чистое! И без вони. И без посторонних примесей, пылинок, волосинок чужих, без чужих следов на теле и без чужой --- на простынях.

Мойтесь чаще, милые дамы, милые девочки, особенно тщательно соблюдайте гигиену души, если вообще знаете что это такое.

И встретил давно забытую подружку - знакомую знакомых. Двадцати летняя, современная, красивая девочка. Слегка подпорчена, но чистенькая. Уже прошла и в --- и в ---, так что не удивишь, поэтами не заинтересуешь. Смотрит понятливо, даже через чур. Глаза блестят, слушает ли говорит ли - серьёзно и улыбчиво. Люблю улыбчивых.

И мысль у меня сразу родилась - простая мысль, но приятным морозцем от неё пробежало по телу; как только взглянул в уголки её глаз, уголки её губ, так сразу: "Трахну её, сегодня же! - такая мысль, естественная и правильная - Она обязательно даст, почему бы не дать? Трахну".

Не дала. Не трахнул.

Обидно ль мне? Обидно. Но злости нет, даже не сказал ей:

- Ну и  [---] с тобой! - не сказал и даже про себя не матюхнулся, только вежливо пробормотал: - Извини...

Извинился и проболтался на углу, проводил её до дома, купил пива, в подъезде и выпили. На прощанье чмокнула в щёчку и сказала:

- Пока, дурачок, в другой раз.

Сказала так ласково, играя губками и синими глазами сверкая. И мне захотелось тут же, не дожидаясь другого раза, эти её синие стекляшки выколоть. Но не так, как поступил бы всякий пошляк, не пальцем и не гвоздём - она, в общем-то не виновата, сама жертва и дурочка, правильней сказать - сама дура потому и жертва. А выколоть глаза так, как великий художник, Мастер сделал бы: нарисовал бы её маслом - картина три на четыре метра, бесстыже обнажённой, в золотой раме. Чтобы получилось творение на века, другая "Джоконда", чтоб любой музей - будь то Лувр, будь Третьяковка - сразу миллион долларов за неё всучивал. Но взял бы, да и плюнул на этот говённый миллион валютой, а взял бы сорвал и кинул бы шапку оземь, заголив рукав разноцветной своей рубахи, обычным кухонным ножом, на глазах всего честного народа, гикнув, всадил бы этот хлеборез с противным скрипом в холстину и вырезал бы её первоклассно нарисованные глазки. И бросил бы их в грязь.

"Знай, ---! Для тебя творенье мировой цены гублю, для тебя эта жертва! Ничего для тебя не жаль, а ты дура-дурой, ноги не захотела предо мной раздвинуть!". И пусть она локти кусает, когда поздно уже.

И пускай мне было бы обидно, да и обделённому потомству обидно, да всем тем и этим обидно, сердце изглодалось бы. Все бы кричали:

- Дура! Из-за тебя всё! Клок плоти прячешь!

А ей - нет, ей не обидно. Так как [---]. И с того обидней вдвойне. Эх, пропадай во мне Модильяни!

А вот продай такой бесценный портрет - три на четыре метра - да тот миллион преподнеси ей и получай - она твоя, [---] её на здоровье. Не корчи из себя Герострата, [---], только предохранялся.

И так обидно, что все вы девочки тем одинаковы - замаскированной продажностью. Продаётесь - кто за цветы, кто за болтовню ловкую, кто за вид, кто за копейку, кто за миллион... Всё на продажу!

Обидно, особенно если ты не великий художник, а просто нормальный честный парень живущий по-соседству. Обидно, честное слово - за вас обидно.

10

Сегодня самое примерное утро, примерное иным дням. Солнце, тепло, нет похмельного синдрома и в кармане деньги.

В 10.00 звонок - это пришёл мой хороший товарищ Константин Нортумберленд. Он тоже поэт и потому выбрал себе такой лихой псевдоним. В миру он Костя Раевский (тоже неплохая, на мой взгляд, фамилия). Костя иногда тусуется в богемных кружках, но богему не любит и презирает. Он особый поэт-аннигилист. Всё что он пишет обычно несовместимо, как частица и античастица, но он совмещает и тогда результат потрясающ - взрывоопасен. Его стихи напоминают мне один флакон с жидким нитроглицерином, на котором приписана фраза: "Перед употреблением встряхнуть". Его стихи недолго живут - их пожирает аннигиляция. От них остаётся дым, пепел и неведомые кванты света. Нортумберленд примерно раз в три-четыре месяца, в ночь с полною луной, словно восставший из гроба Гоголь, торжественно сжигает странички своих творений. Иногда приглашает меня. Мы глотаем едкий дым, пьём и палим. Это очень верное средство от скуки, я пробовал.

Как раз тогда, когда я нерадостно размышлял над словами: "Дурачок", и "В следующий раз" - (на  [---] мне следующий раз, когда этот раз издох?!), тогда-то меня захватил и увёз к себе Константин - в "деревню" - в частный сектор, где он живёт вместе с бабкой, которая, кстати, весьма хваткая старушонка, вполне вероятно Раскольников на нее еще не родился... Увёз на очередное аутодафе. А я с удовольствием согласился.

Но домой к нему мы так и не попадаем. Дело в том, что Константин набрал спиртного человек на пять (на акт уничтожения, поэт всегда берёт всё лучшее, сегодня это водка "Абсолют" - чего в ней хорошего?), и его бабка караулит нас за квартал - милая старушка, божий одуванчик при случае тоже не прочь хлебнуть за троих. "Ладно, - сказал Костя - Сейчас куда-нибудь завалимся, а под вечер дворами ко мне проберёмся". Он уже загодя сложил за сараем, под яблоней дровишки на костёр, приготовил стол и стулья, в холодильнике ждала жареная курица и прочий закусь...

Хотел было я сагитировать Константина отправиться к Валере - он где-то поблизости обитается, но тот опередил меня категорично заявив:

- А сейчас пойдём к попу.

Этот поп, скажу вам, личность примечательная. Его описать довольно сложно, я был у него уже раз и до сих пор потрясён и самим отцом Илларионом и тем, что его до сих пор держат в церкви. Будь я патриархом Всея Руси, сослал бы такого на Соловки. Мощный глас и величественный вид - за это его видимо и ценят. И тем же мощ­ным басом он произносит порою: "Анафема тебя в  [---] дери!" - самое мягкое и богобоязненное его ругательство. Он вовсе не обновленец и тем более не какой-нибудь срамной модернист - он закоренелый ревнитель веры православной, просто; "В миру говори мир­ским глаголом - в стаде блей, в стае вой, ну а попадёшь на небеси - пой". Такой вот отец Илларион, впрочем, когда батюшка накидается горькой, то благодушно разрешает звать себя просто Жориком.

- А, блудодеи! - встречает нас дородный мужик в полосатом больничного типа халате, в джинсах и тапочках на босу ногу. Из-под мохнатых бровей по-распутински блестят глаза, большой крючковатый нос неопределённо-кумачового цвета, ручищи - волосатые грабарки (говорят он ими запросто рвёт напополам кур и гусей, равно как зубами рвёт забитый в стену гвоздь сотку. Насчёт гвоздей, верно, сам видел, на вот что касается убоя птицы... враньё, батюшка хоть и свиреп с виду, по сути не лишён любви Господней к тварям разным). Говорит он невероятным басом, слегка растягивая слова и комкая их в густую бороду. Он сидит в саду за грубо сколоченным столом и при нашем появлении отбрасывает в сторону игральные карты. Он в саду один и с кем играл неведомо, может быть, с бесами? Может быть...

- Услада души, но и бренного тела, - гудит отец Илларион бережно принимая от Константина сумку с водкой. Внимательно изучает этикетки на каждой бутылке, удовлетворённо крякает, осеняет нас крестным знамением, крестит свою чёрную густую бородищу и решительно кричит: - Значит-то, начнём, Глаша!

Мы удивлённо переглядываемся - поп живёт одиночкой, но от него можно ждать чего угодно. Из дома на зов выходит заспанная ладная девица лет 28, в прозрачном розовом халатике из китайского шёлка. Весьма недурна собой, притом манер самых непосредственных. Она, глотая слова что-то говорит попу, голос приятный, низкий и слегка хриплый - курит наверняка! Батюшка даёт наставления насчёт закуски, деловито пересчитав чего и сколько поставить на стол, чего не трогать, по-отечески хлопает её под зад, отчего та вся колышется и, ощерив зубки хмыкает.

- Не вводи во искус, приоденься. Гости, - добавляет батюшка добродушно.

- А это кто такая? - наивно хлопая ресницами и так же улыбаясь, спрашивает Константин, когда Глаша уходит.

- А это, Костюшко,  [---], - серьёзно и конкретно отвечает отец Илларион и, не вдаваясь в подробности строго добавляет: - Моя.

Часа через три мы уже готовы на любые подвиги, а Жора, как служитель культа, поддерживаемый духом святым, всё ещё лишь под шафе. На наши многозначительные взгляды и кое-какие Костины вопросы о Глаше, батюшка отвечает как-то витиевато и скользко; мол, живя в миру мирского не бойся, а смело встречай искусы сатанинские, тем более греха тут нет и сам Господь велел. Наконец выдаёт:

- Мы  [---] и нас  [---], экклезиаст... - негромко рокочет он и отправляет бойкую Глашу в магазин за следующей бутылкой (наш запас растаял, как мартовский снег) - Время воздержаний и время наслаждений... А то зачем Ему щёлку девичью творить надобно было б? Да украшать её так искусно?

- Так Сатана же, Люцифер всё это... - возражаю я – Дьявол и геенна...

- Не-а, не Сатана, любовь от Творца, и  [---] также, потому как приятны и, баста! Пить хочу! Да где её,  [---] блудливую, черти носят!

- А скажи, Жора, только честно скажи, - неожиданно влезает взъерошенный заикающийся Нортумберленд - Бог есть? Только без  [---], есть?

- Есть, Костюшко. - рокочет батюшка, встаёт и, не глядя на нас нетвёрдой походкой (батюшка в пьяном виде слаб на ноги), уходит в дом. Минут десять его нет, сразу воцаряется тишина - кто знает, что этот шальной поп сейчас может выкинуть? Говорили, что он как-то, ещё в те, в советские времена, грозился будто бы ружьём участковому милиционеру - батюшка, мол, раздобыл где-то небольшой, но звонкий колокол и подвесил его на чердаке и время от времени, когда бес одолевал его, начинал что есть сил трезвонить. Бес одолевал батюшку чаще всего по ночам, и назойливый набат будил округу. Эти несерьёзные вещи и послужили причиной серьёзных последствий. Обеспокоенная округа сообща известила батюшку, чтоб он "прекращал свои постыдные деяния и еженощный набат прекратил", на что батюшка заявил, что "набата никакого вовсе нет, а се есть благовест! И шли бы вы, мол, на…", и начал трезвонить пуще прежнего. Случилось было рукоприкладство, но батюшка в тот злосчастный миг оказался пьян до чёртиков, а так как он вообще мужик дюжий, а под градусом ещё и неукротим, то и пришлось вмешаться милиции. Нортумберленд по-пьянке даже такое выдал, что отца Иллариона преследовало КГБ и будто бы сам "Голос Америки" за него вступился.

Глаша что-то задержалась, а прохладный вечер грозит нам насморком. Константин только и успевает вопросить: "Куда это они подевались?" - как в калитке появляется весёлая Глаша, видно кто-то уже успел её рассмешить и тут же дверь в доме с грохотом растворяется, от соседей, из-за забора слышен испуганный старушачий голосок придушенно запричитавший: "Свят, Свят, Свят!"...

Продолжение следует...