October 13 2024 23:09:50
Навигация
Последние статьи
· Оперативная и боевая...
· Проблема распростран...
· Информационная систе...
· Обеспечение военных ...
· Армейская мода США, ...
· Фильмы-катастрофы: М...
· Mixer Money - ликбез...
· О вреде курения
· Авиация: конструкцио...
· Лабораторные мыши - ...
· ВВС Норвегии
· Танковый батальон США
· Упражнения - гимнаст...
· Зал был почти пуст
· …Думал я прежде о долге
Иерархия статей
Статьи » Мои » Все теже гады... Мих. Дм.
Все теже гады... Мих. Дм.

ВСЁ ТЕ ЖЕ ГАДЫ

 

Повесть Михаила Дмитриенко

или Русские в 2000 году

 

Честь 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4

 

 

Повесть о нерадивом племени, взявшем начало от Великороссов, расселившихся по необъятным просторам Российской империи, а затем и по невозделанным целинам, стройкам и рудникам не менее великой империи Советский Союз, племени, которое своею жизнью и судьбою потомков возвеличило и облагоденствовало доселе дикие края варваров и дикарей. Буйством и удалью снискавшее любовь и ненависть местных народов, благодарность и не благодарность чёрную потомков, злобу, страх и зависть соседей, но также и уважение.

Повесть о Сыновьях, которых предали на сечу великую, да и забыли о них... И вычеркнули из списка живых, и прочь погнали от порога в годы голода, холода и усобиц.

Повесть о народе обезличивающее именуемый РУССКОЯЗЫЧНЫЕ, но он сохранил в себе Веру и Правду своих корней, язык и обычай, и надежду неискоренимую в Россию, как в мать, а не мачеху.

 

 

ВСЁ ТЕ ЖЕ ГАДЫ

 

1

 

Первый этаж, окно во двор, унылые пятиэтажки вокруг. Обитатели деловито-бесцельные существа, соседи почти всё дрянь. Мерзко и скучно тут пребывать, но и в этой, всем знакомой серости, бывают яркие и достойные мгновения.

Я сижу в красной рубахе у открытого окна. Все могут видеть мою задумчивую рожу - небритую и вопросительную. Серьёзные мысли в моей голове.

Это ничего, что я голоден, что курю дрянные сигареты из самых дешёвых и время от времени плюю за окно, на плешивый газон и на одинокий куст чахлой сирени, ничего. Второе, то что у меня гремит музыка - хэви-метал, или панк-рок, неважно - и то и другое мало кому по вкусу, а мне по [---]! Мне нравится. Другим нравится блевать у меня в подъезде, прямо у моих дверей. И этим, другим, также [---] нравится мне их блевотина или нет. У них животная проблема - потребность блевать, у меня - слушать рок на пару децибел громче. Они икают, я их заглушаю. Всё ровно. Разница лишь в том, что им на мою музыку достаточно закрыть окна иди спуститься в подвал, а мне их блевотину приходится перешагивать каждый день (нюхать не рекомендую, токсично!). А после, когда мне надоест, беру ведро, мешаю горячую воду с хлоркой и брезгливо смываю чужие грехи. Матерюсь, разумеется.

Сейчас я таков и если не пьян, то довольно тихий, отзывчивый и в меру претенциозный тип.

Когда я был поэтом, а я им был, так точно утверждают некоторые люди, из тех которые терпеть не могут стихов, я был толстомордым, с пузцом, с длинным немытым волосом и голодным взглядом на женщин. Я их рисовал и рисовал в самых распутных позах (и не нахожу стыдным признаваться). Рисовал, как хотел, не более.

Тогда меня мучила постоянная изжога; то ли от желчи, то ли от грубой варварской пищи, не-то от одиночества. Я пил натрий двууглекислый, разводя его водой и добавляя для шипенья лимонной кислоты. Был нетерпим и высокомерен, и мне было глубоко и почти на всё с-ть. Да и поделом. Всякой [---] кругом невпроворот.

Теперь я просто Макс - Макс моё имя, а раньше звался Мишелем. Иногда ласково, иногда не очень: "Мишель, [---] ты всех своей [---]!" - так говорили мне подружки о моих стихах. Тоже верно, [---].

Теперь я похудел, подстригся, изжога дело прошлое. Хотя пища не стала более изысканней, а одиночество [---], одним словом.

Голодный взгляд на женщин стал прямо волчий - безнадёжно волчий.

Кто знает русский язык не по-Далю, поймет, что я имею в виду, когда ковыряя ножом табурет говорю: "Обезляжка".

 [---]

Вы не подумайте, что я жалуюсь. Вы попробуйте, попробуйте. Попробуйте и не выть.

Я уже не такой наивный мальчиш, каким был лет 10 назад, в чудеса не верю и призывам "не зарывать таланты в землю" не внемлю. Много я их зарыл, талантов. В дерьмо.

Зато я думаю и в голове моей серьёзные мысли. Ха-ха.

Так постепенно я становлюсь атеистом. Безбожником был всегда.

 

2

 

Похитители моих идей. Я их не видел месяца три-четыре, не видел бы еще столько же! Я несправедлив к ним, а кто к кому справедлив!

Они заявились ко мне ровно в восемь ноль-ноль, утром. Я их впустил, они вошли. Тихо и скромно, почти беззвучно звякнули полные бутылки в пакете у Джона, Маэстро через чур уж громко щёлкнул кнопкой диктофона в кармане. Я зашипел на него.

Похищая мои идеи, Джон полагается на память, Маэстро на диктофон. Но этого им мало, они ещё спаивают меня горькой.

Моя мама еще спала, но у неё феноменальный слух на звяканье бутылок с алкоголем. Через десять минут, после непродолжительной словесной борьбы (за выживание), она выставила моих товарищей за дверь, и я отправился следом.

Так и надо, это и прекрасно! Свежее утро, два старинных приятеля, никакой головной боли и забот. Пакет увесист - в нём залог сегодняшнего дня.

Так должен начинаться каждый мой день!

Было воскресенье, утренняя тишина, мы молча шли, посвистывая каждый своё. Дворники и граждане обыватели мирно отсыпались, не ведая и не желая ведать кои беды принесёт им день грядущий. Лишь пышнотелые колыхались молочницы и вопили в глотки свои извечные рекламки. Да, ещё суетились деловитые дачники в мятых плащах и резиновых сапогах. Лишь сошел снег, так они схватились за свои рюкзаки, авоськи и кинулись на свои частные земельные угодья. "Готовь сани летом" - весело гыкали они. Но дачники нам не конкуренты, мы ведь едем за туманом, а за рублями, как известно, едут только дураки... Или наоборот?

Ещё один контингент присутствовал на утренних улицах города. Бомжи, те что выжили в январские морозы, весело рыли дымящиеся мусорные кучи. Бог в помощь...

Мне было хорошо и я совсем не завидовал всем сладко спящим в своих уютных кроватках. Даже тем, кто время от времени вскакивал на миг в холодном поту, тревожно озирался, тряс головой отгоняя кошмар, а потом, нащупав влажной ладошкой тёплую жопу своей милашки, усмехнувшись самому себе, засыпал снова. Особенно не завидовал я тем "жировым" буржуям-бандитам, которые до утра прели в барах, ресторанах иль клубах, жрали ароматные шашлыки, глотали стаканами пойло (по десять долларов стакан), бросались чёрною икрою и пачками денег в рулетку. Я - сейчас и здесь - иду здоровый, весёлый, наслаждаюсь прекрасным утром и дуновением ветра. Жизнь! Закат пропустил, рассвет проспал, зато весь день впереди! Солнце!

А те - серые, мясистые, рыхлые - они ворочаются и не могут спокойно уснуть; привычно прокатали ночь, потом потели и жутко икая не могли попасть своей либидозной конечностью в жировые складки своих сегодняшних подруг. А позже, так толком и не сумев, так и не заправив в трусы липкие тестообразные свои жалкие органы с громкими названиями, истратив запасы влаги на слюну, мочу и пот, они страдают жаждой, неутолимой и досадною, головной болью, тошнотой, судорогами... В общем, тем неизъяснимым чувством, которое вкладывается в круглую фразу: "Жизнь дерьмо!". Идиоты. Жизнь не дерьмо, нет господа, дерьмо присутствует в жизни лишь как элемент - неприятный, но необходимый. И мне почему-то каже­тся, что этот элемент - это вы, господа.

Неприятны вы, что и говорить, но и необходимы. Зачем? Да затем, чтобы такие элементы как я, могли б наслаждаться красотой мира. И пускай вы за это сожрёте мой кусок хлеба с маслом! А сейчас вы стонете и глотаете воздух. Конечно, из всего вы выкрутитесь, ещё бы! Будете лечить последствия кутежей разными штучками - шипучими таблетками, ваннами, массажем... Хотя, по справедливости жизни, следовало бы принять пару гранул цианистого калия...

 

В безмолвии стоим на перекрестке, отсюда два пути: вверх и до ближайшего парка (далеко), влево - очень привлекает - там речка с густыми зарослями кустарника. Место испытанное, хорошее, много злачных пустырей, но попадаются извращенцы-дрочилы и повсюду дохлые собаки и к сожалению кошки. Бывают менты, но... но мы ведь быстро бегаем. Я ломаю шаблон, мне жаль такое утро жертвовать в угоду рутинной пьянке:

- Орлы, поехали в горы!

 

В горы, значит в горы - у нас ведь есть горы. Маэстро что-то протестующе молвил о клещах, об ужасах энцефалита. Но мы уже на остановке, где загородный автобус бодренько везёт нас в ближайшее ущелье. Но это так, предгорья, как образно говорят дельные мужчины-альпинисты: "Промежности". До настоящих гор далеко, они по-прежнему недоступны, сколько не едь к ним автобусом. Плевать, мы карабкаемся на ближайший бугор - прилавок - и вот мы уже покорители вершин! Особенный азарт в подобном лазаньи (порой на четвереньках) подогрет бутылкой вина, которую сделали ещё в автобусе.

"Эх, нет здесь моего последнего друга, Валеры! - с внезапной грустью думаю я - Мы бы с ним поорали, побуянили! Эх... ".

- Клещи, жратва пришла! - орёт благим матом Джон и с видом самоубийцы бросается плашмя на травы.

Джон - Женька - оболтус, храбрый, отчаянный малый, ему все 25 лет, он красавчик и мечта несовершеннолетних ссыкушек. А вот родители у него еврейские буржуи - значит буржуи вдвойне, буржуи в квадрате. Они умеют обжулить ближнего своего, то есть законно обокрасть слабого. Им до мозга костей родственно чувство собственника и стяжателя - такое скучное чувство. Оттого им ничего не жаль для собственного сына, даже денег. И пусть он был бы распроклятой скотиной! К счастью Джон не скотина, напротив - приятный юноша с веснушками и грустными глазами. Он кое-что перенял от меня и теперь преклоняется перед Че Геварой, Лемоновым, тот что Эдичка, и Егором Летовым (слышали такого, ну "Г.О", или "Егор и [---]"? Слышали, значит, порядок).

Джон сам нахлебник, а мы у него халявщики. Он целыми днями в своё удовольствие сидит за компьютером и иногда там же пишет стихи. Эти его стихи дрянь, ---, вроде его компьютерных игр. У Джона есть дама сердца - прыщавая тёлка акселератка с подозрительно курносой физиономией, с нею Джон занимается --- сексом (она девственница и доказывает сама себе, что эта плёночка не что иное, как чистота, честь и достоинство её непорочного имени). Ей он и посвящает свои стихи - не плёнке, конечно, а девке.

За Джоном мощные родительско-сионистские тылы и, я уверен, не сегодня-завтра он напечатает книжку своих стишат...

За Маэстро - Вадиком Блиновым - никто не стоит, он из крепкой пьющей пролетарской семьи (чего стыдиться-то?). Маэстро сам по себе. И даже внешний правильный, коммерческий вид он создал сам, тщательно изучив деловые журналы. По его собственному нескрываемому мнению он ещё покажет всем - всему, видимо, человечеству - кто есть Вадик Блинов, именуемый просто Маэстро. Покажет с чем его едят, вернее, что съесть его никому не удастся. Стихов он не пишет - Вадик слишком серьёзен. И романы ему не по вкусу; "Вот если бы сразу «Войну и мир» написать, тогда другое дело, а так, в исканиях да в рысканьях... не стоит время терять". Я думаю, Маэстро вовсе к искусству безразличен, хотя общается с нами исключительно по литературному интересу. Он со­бирает чужие оригинальные идеи, мысли и суждения, потом, в будущем, он склеит их все в необходимом порядке и издаст внушительную книженцию "Не для всех". Он спёр у Ницше фразу: "Некоторые люди рождаются посмертно", теперь он с нею носится, как шальной --- с эрекцией, не знает куда уж ещё её всунуть. Под этими выделенными Н е к о т о р ы м и, он подразумевает исключительно себя, ну, может быть, ещё немного и самого Ницше. Такое его необыкновенное предначертание в нашем ужасно-прекрасном мире... А проще – хобби.

- Я горд уже тем, что многое собрал в систему, - важно глаголит Маэстро, особенно ударяя на слова "многое" и "система", машет указательным пальцем в небо: - Многие бы отдали многое за то, чтобы взглянуть хоть краем глаза...

Всё он врёт - не видит и не чувствует он никакого своего особого предначертания, и на диктофон пишет для солидного снобистского вида. И Джон ему гораздо интересней меня - у Джона солидные родители, у тех связи, перспектив множество...

Маэстро потребитель, причём самого унылого вида - поедающий всё и вся, поедающий без аппетита, без азарта, поедающий так, словно член общества, честно выполняющий свои обязанности. Он беззлобный тип, потому мы с Джоном его и терпим. Социального статуса Маэстро я не знаю. Благообразен, но люмпен...

 

Мутный вид открывался с нашего бугра; соседние изгаженные, кажется дерьмом, бугры и город - словно игрушечный, в тяжелых сероватых утренних испарениях. Но, несмотря на такой "пленэр", окружающие нас далёкие горные кряжи вызвали приступ глупейшей радости.

- Ха-ха! Гы-гы! - заржали и запрыгали мы индейцами. Джон потирает лапы, принюхивается и вопит: - Наконец-то мы, братья, вырвались из Содома! Здесь и воздух, и мысли, здесь всё!

- После Интернета, небось, как дубиной валит? - издевательски замечает Маэстро Вадик - Поэмы здесь и только здесь рождаются, да? Скажи, поэт.

"Поэтом" он называет меня, всегда с какой-то не самой лучшей иронией. Я молчу и помогаю Джону расстилать газеты и выкладывать на них содержимое.

- Поэмы тоже, - отзывается Джон - Грязновато здесь, Бахчисарайский нефонтан, но пойдёт, воля! Мощь земли русской!

- Азиатской, жолдас, азиатской...

- Какая --- разница! Мы космополиты!

Наливаем, выпиваем, закусываем. Болтаем некоторое время о пустяках. И вот, как обычно, заходит разговор об этих - длиннокрепконогих, круглоширокозадых и об твёрдоострогрудых. Маэстро хихикает, обгрызает куриную ножку и начинает цеплять Джона:

- Ты, Джон, всё в своём ненастоящем, виртуальном...

- О чём ты, где ненастоящее? Вот мы, вот горы, вот водка.

- Да так, я в общем, о жизни. Не соприкасаешься ты с реальной, с самой настоящей стороной жизни. Родители всё у тебя...

- Ладно, конечно родители, - мирно соглашается Джон - Еще что?

- Да ничего. Ты, Джон, для композиции, и вообще, для полноты ощущений, захватил бы ещё Светланку (ту самую - прыщавую, курносую и оральную) - Маэстро Вадик говорит это с добродушным и даже весёлым видом, но он зол, он отчего-то всегда зол. Его злость не такая, не опасная, она чем-то напоминает досаду; "Вам хорошо, вам повезло, а мне нет, ну я плесну за всё ложечку дёгтя...".

Я знаю, в чём дело, но мне нет дел до чужих неудовлетворённых потребностей, у меня самого их не считано...

- Знаю я вас! - не замечая злости Маэстро, отзывается Джон и неловко откупоривает следующую бутылку - Полезете к ней, знаю.

- Знаешь? - Маэстро подмигивает мне - Ну так скажи - тебе Светланку, а нам? Чего нам?

- Ему Светланку, нам пьянку, - закрыв глаза и думая совсем об ином, подсказываю я.

- Верно! - горланит Маэстро Вадик - Зализывай Светланке её ранку!

- Ха-ха-ха! - смеёмся пьяные и одуревшие от простора - Га-га-га!

 

А в целом день прошёл скучно, я так и не напился как следует, а как, вообще, следует-то? Только вечером, встретив милашку соседку, мысленно --- её самым изысканным --- способом. Вот и всё. Зачем об этом писал, не знаю.

 

Люблю ли даму,

Иду ли пьяным,

Финал один - разбита рожа.

Бухло не секс,

А секс не бокс,

А в результате одно и тоже.

 

Так обо всём этом отозвался один поэт, ныне уже не живущий.

 

3

 

Что же с того, что я пью сам с собой? Кому от этого худо, кому не все равно? Одному мне с того хренова-то...

 

А за углом поют соловьи,

У монастыря Иисусова Сердца,

Поют, как пели в кровавом лесу,

Презревши Агамемноновы стоны,

Пели, роняя жидкий помёт

На саван, и без того осквернённый.

 

В деле оценки есть две безусловные вещи - мера и сравнение. В деле понимания происходящего (сегодняшнего), мерой является всё прошедшее, а сравнение - это умение помнить и находить нити связующие день вчерашний с днём сегодняшним. Помни все, что было и всё что есть. Тогда и поймёшь каждый свой миг правильно.

Помню, в детстве, когда жил в далёкой и пыльной деревне на отшибе Советского Союза, на китайской границе, был улыбчив и страшно любознателен. Мою улыбку все любили, особенно женщины и сейчас улыбаюсь, но почти не смеюсь. И у женщин моя улыбка уж немногое тревожит. А тогда... Некоторые дамы, те что одиноки и бездетны, приходили к маме в гости, пили чай, болтали. И вот иногда, повинуясь порыву нежности, вдруг наклонялись и смачно целовали меня прямо в губы. "Ах, какие губки, прямо розочки!" - говорили они. И всегда мне это было неприятно. Но что-то всё же было в этом такого, волнительного. Э-э-эх, и дурак же я был! Но однажды поумнел, если так можно назвать; я как-то схватил одну ещё молоденькую женщину за грудь. Отчётливо помню упругую, словно напрягшаяся мышца, классической формы эту часть женского тела. Тут же нечто шевельнулось во мне, может в сердце, может в штанишках - не помню, только такого острого ощущения первой радости я больше никогда не испытывал. Почти никогда.

Тогда толкнул инстинкт, наверное, сейчас мною руководит разум, и чёрт бы его побрал! Та женщина тогда вспыхнула, вскочила - всё это на мгновение, а потом рассмеялась, и смех её был ласков. Она взяла мою грешную руку и нежно похлопала по ладошке (изобразила наказание), сказала тихо, только чтоб я один услышал: "А ты шустрый... Но тебе ещё рано". И это было приятно, хотя я и смутился ужасно. И было мне тогда, дай Бог памяти, лет 9-10. К тому времени я уже был неплохо осведомлён в вопросах взаимоотношений полов. Теоретически.

Потом я ещё много перехватал разных сисек, полазил в ихние трусы, а наподглядывал-то!.. Ну и прочее, разумеется! Тогда я впервые столкнулся с парадоксом; самые дешёвые и распутные девки, само дорого обходятся.

Так общался я исключительно с подругами моей старшей сестры. У них уже кое-что выросло, округлилось где-надо, и им нетерпелось это продемонстрировать, меня же можно было не стесняться. Тем более мои половые достоинства их совершенно не интересовали (что справедливо в отношении такого сопляка). Они позволяли, как бы случайно, а где и откровенно и нагло заглянуть, погладить, потискать. Глупенькое девчачье самоутверждение в роли женщины! Но порою и чисто стервозное - хлоп по руке! В самый-то самый момент! "Куда? Вот я тебе сейчас! Ха-ха-ха!". И снова задирание юбок, игры с точными сексуальными движениями, прижиманиями - игра, игра на провокациях... Бесстыдно, но Иисусе - как чисто!

Это было время когда я не думал и в голове не роились серьёзные мысли, оттого это было временем, когда мне везло, а по рукам били нежно.

Сейчас, слушая всю израненную Янку Дягилеву и сгорающего Александра Башлачёва (с чего они такие, никто не знает), я сам, утративший всё самое драгоценное в своей душе, не сумевший и не посмевший посягнуть на Большее, горько жалею. О чём? Ну вас, не скажу.

 

Всякие самолётики делал, парусники. Хотел раз сделать аэросани, не получилось - не хватило материала. С приятелями, которые уважительно называли меня Изобретателем, классе эдак в 6-ом, начал делать космический корабль. Мои чертежи оказались понятны лишь мне самому, но по сравнению с аэросанями, постройка звездолёта продвинулась гораздо дальше. Что значит опыт!

Страсть к морю, к военной технике, Истории осталась и поныне, должен был бы по Его неведомому замыслу стать или моряком, или военным, может быть, даже астрономом, не стал. Стал выдумщиком и фантазёром - поэтом и писателем.

Так всегда происходит у тех, кто из-за лени не выучится на специалиста из своей мечты. И был я поэтом лет десять, пока не понял - дрянь всё пишу. И бросил. Теперь никто. Что-то упустил важное, ещё раньше. И - никто...

Драться не любил, но дрался. Жизнь вынуждала. Не часто, но с последствиями. Мирный был, животных любил и горько жалел несправедливо обиженных, опять же улыбка такая добрая. А когда закадычный дружок Серёжка Мартынов, выше и толще, и сильнее меня раза в два, разбил мне голову камнем, мне было больно, но не обидно, потому как я тут же [---] его палкой по руке и второй раз, с оттяжкой по его наглой конопатой роже. Разбил нос в кровь, рубаху его любимую, кажется синюю в полоску, порвал. А он мне ещё вчера пугач без гвоздя подарил... Он тут же разобиделся, а мне даже как-то приятно стало, видно мстительность сидит где-то в крови, в глубине души. А может нехорошая разбойная наследственность, запорожская. Потому и не обидно мне было на Серёжку Мартынова, даже тогда, когда он вопреки всем не писанным пацанячим законам пришёл ко мне требовать назад свой пугач и ещё какие-то там штуковины. Я отдал и по-прежнему считал его своим хорошим приятелем, да и пугач-то был без гвоздя... Кровью значит его удовлетворился.

Сравнивая с сегодня, я не нахожу ничего для себя утешительного. И обидно - если-что не мщу, опять же если-что, удовлетворяюсь водкой, и кровью - уже своею. Да и пью эту водку, как пёс, сам на сам. Не алкоголик, но не с кем. (Да и лучше пить с собой, чем с кем попало).

И хреново мне от этого.

 

Мудрость - собственность мёртвых,

Нечто не совместимое с жизнью, а сила,

Как и всё, что окрашено кровью –

Достоянье живых.

 

 

4

 

Да, хреново и от многого другого.

Да и на кой --- об этом трепаться? Всё равно! В смысле всё равно плевать самому на себя иль позволять другим это делать. И я, и прочие... Забили на такие душевно-эстетические тонкие материи свой толстый и не всегда мытый... Иль бабы, те --- вытаращили. Завсегда так. Безнадёга!

Хотя мне-то всё-таки больно, ходят ведь по мне своими сапожищами! Хочется же приятного и хорошего, чистого. Как эстетическому типу (но, кому хочется иного, даже типу неэстетическому?). Хо­чется. Где?

Мои стихи, желательно в это верить, не совсем дрянь. Но факты... И чтобы не говорили в их защиту мои близкие (из тех, что не любят стихов), даже то, что их печатали пару раз, всё говорит против них - хорошие стихи сегодня не печатают. Хороших поэтов сегодня охотно берут в сторожа или в дворники.

 

Что важнее - сам поэт иль его творенья? Важно одно - насколько этот поэт может выразить свою уникальную душу в стихах, насколько он помнит прошедшее и правильно понимает настоящее, предвидит грядущее. Слова, которыми он владеет - немногими и тёплыми, теми которые именно н а д о. А это значит - насколько его стихи могут влиять на умы и чувства читателей (средь которых большинство снобов и сексуально неудовлетворенных дамочек). Поэт тогда поэт, когда ему внимают.

А всякий ли талант умеет ещё рыть землю человечьих мозгов? Поэт одарён талантом п о э т и ч е с к о г о слова, но речи дельца может быть лишён. Это печально, но не ущербно. Но убедить...

Если уж я глупой, но смазливой девочке не могу внушить, что я поэт и одним уж этим могу быть интересен, как крикнул великий В.В. Не могу протрахать её мозги, а затем уж ея самое... Нет, не могу. Не заинтересовал. Не внемлет.

Если я родным и близким, разлюбезным друзьям-сотоварищам, братанам поэтам не могу толком себя высказать речью русской, чтобы поняли, такого как есть, чтоб приняли - ну не совсем же я г-о! Чтоб, там, посочувствовали или, ну хочется, чтоб приголубили. Помогли и за меня этой глупой девочке растолковали, что: "Он поэт и тем одним уж интересен".

Если я... То на кой мне писать прописью?! Какой я на  [---] поэт? Кому и чего я смогу в своих  [---] стишках поведать? О том, что неудачник, что бесполезен, что выхода не вижу? Бессилен на словах взлететь, а в поэзии, что - орёл?

Нужно чтоб сам летал и других взлететь научил!

Нужно так: сказал - всем ясно - Истина! Верят, следуют, жертвуют.

Я понимаю - Достоевский; написал, тиснулся в печати, все купили и прочли, приняли и крикнули: "Мастер!". Что, модный писатель? - читали, читают... Всяк прочел. И ужаснулся, и прослезился, и все внутренности-с перевернулись (у кого что есть внутри) - силища! И на те, извольте - взгляды, хоть на крупицу, переменились в благую сторону. На вещи, порядки - новая жизнь! Просветление! И муки и радости очищают.

А вот и девочки - мечта достойных - как по команде, срывают шляпки, танцуют канкан пред великим... Иные, что самые прелестны, молча, кусая губки, мочатся в трусики...

Я понимаю - великий! И всё же я был поэтом, только --- вопрошал: "Где вы мои читатели? И где мои поклонницы? И где мои гонорары?".

И верно, где?

 

5

 

Живу я в дрянном доме в центре Азии. До Китая - рукой можно дотянуться, до Индии - совсем недалече, под боком Ташкент - город хлебный. Всё рядом, сокровища лопатой греби, только тоска угрюмая, не такая, не восточная - с ленцой, с полудремой, а чисто русская тоска, такая, когда ничего не надо. Ничегошеньки. Выпить, напиться, нажраться,  [---] мордой в канаву и блевать, блевать... Безо всякого повода, от тоски беспричинной.

Соседи, все как один, разные, но похожи на нечто серое в клетчатом, с востро-сонными глазами, глазками сыто-рыщущими. Девки - неуступчивые [---], держат марку - они не продешевят, дешёвки! Думаешь, что разговаривают, а они хрюкают. Думаешь губки, ан нет - пятачки! Все, как один ненавидят хэви-метал, смотрят сериалы и смотрятся в зеркала кривые. Врут, обманывают, лгут! И самим себе в первую очередь.

Горе мне, горе! Ни одной живой чистой души рядом! Так бы и по­весился под честную Янкину песенку: "Я неуклонно стервенею...". Да в  [---] такую жизнь!

Стал бы на колени и если б в Бога веровал, то вымолил бы у него Ч е л о в е к а. Близкого, рядом. Что, у него, красивого человека, настоящего нет? У Бога-то! Для атеиста, да ещё такого придурошного из принципа подсунул бы...

Был бы Бог, а я-то уж вымолил бы! А потом так бы и стоял на коленях пред тем - н а с т о я щ и м, и пред Этим – Творцом.

Конечно, лучше пред нею. Где?

 

6

 

Вот, думаю, сейчас весна. Травка. Птички. Хоть дерьма собачьего кругом и навалом (соседская Жозька расстаралась жопой своею), а всё же хочется разуться и прийтись своими бледными ногами по травке. Ощутить беззащитность тоненькой кожи пред битым бутылочным стеклом.

А травка она одна лишь и щекочет...

А то, раздеться наголо, трезвым и весёлым, попереть по полям. Куда? Да по х..ю куда! Вперёд и всё.

Иль с Нею завалиться в этих травах и мять её, мять. Э-э-эх, обезляжка! Эх, да была б у меня  [---], такому парню как я сам, всегда давал бы...

 

7

 

Был завод, я работал. Была каморка на работе. На стене висел портрет Че Гевары и флаг советский. Портрет бляди маркёром разрисовали. Красный флаг [---]. А вместе с ним и флаг "Арии" - сам делал. На концерте им махал и кричал что-то вроде как ур-ра! (Какое к черту ура - и за что ура?) А после концерта вдвоём с Лёшей Поляковым провожали одну девочку Олю - одну на двоих. Которая как-то мне на просьбу поцеловать её руку, ответила хитро: "Куда угодно, но не сюда". Хорошая была девочка. Жаль не воспользовался. А потом мы с Лёшей долго бежали по улице Каблукова, а за нами гнались шесть рыл поганых гопников. Они хотели нас волосатых отмудохать, и остричь, мы этого ни­как не хотели. Выручили бродячие собаки - они, целой стаей увязались за бегущими гопниками и кое-кого цапнули. У тех прошёл на нас аппетит, и всё. Мы долго над этим смеялись, покуда Лёша как-то раз вышел из дома и не вернулся. Пропал, вот уже лет десять как...

А мне, вот так же бы бегать от кого иль за кем. Да стриженого уже не подстрижёш.

Был завод, торпеды делали, ракеты делали... а теперь  [---]

 

8

 

Куда бежать, Мишель, куда? И зачем? Бежать некуда уже, потому что и пойти-то некуда. Не по травам, ни с Нею, ни самому. Ни к друзьям, ни к родственникам - их нет. К Валере - да где он? К поэту-алкоголику - на  [---] ему я сдался! Некуда. Честный русский человек, как я, всегда одинок. А человеку, даже последнему, всегда нужно так, чтобы было куда пойти, обязательно. Чтоб оставаться человеком, а не существом и не тварью. Прав Фёдор Михайлович! И хоть скотина человек, да ко всему скотскому привыкает и со всем стерпится да слюбится, и жизнь свою прокоптит, но пойти ему куда-то обязатель­но надо, туда где ждут, куда хотя бы пустят. Пойти и поплакаться.

Мне некуда. Да и зачем? (Хотя и знаю "зачем").

 

Вон согнувшись, бредёт седой старикашка, важно так шествует, одет невесть как - согласно современному статусу пенсионера - зачем-то да идёт... Хоть и помирать скоро, и пожил дай Бог уйму лет, небось, накобелил немало, а идёт - надобность есть. Ему надобность иль в нём надобность.

Всегда так было и есть: именно те люди, которые могут помочь не помогают. Которым и помочь-то ровно ни какого труда не составляет, а нет - дохни, дескать, отставной поэт, отставной герой-любовник, дохни с тоски, с пьянства, от одиночества несусветного! Знай, зараза, гуано жизни!

А сами жрут, пользуются. Не подавятся.

Своя ложка в свой рот завсегда в кайф лезет!

Вот вам Истина, истинно говорю вам.

 

9

 

Но не мерзавцы и не лжецы определяют, где и кому гуано, где и кому цветы жизни.

А я люблю всё чистое, хоть сам порой немытый. Пускай б/у, пускай подпорченное, но чистое! И без вони. И без посторонних примесей, пылинок, волосинок чужих, без чужих следов на теле и без чужой --- на простынях.

Мойтесь чаще, милые дамы, милые девочки, особенно тщательно соблюдайте гигиену души, если вообще знаете что это такое.

И встретил давно забытую подружку - знакомую знакомых. Двадцати летняя, современная, красивая девочка. Слегка подпорчена, но чистенькая. Уже прошла и в --- и в ---, так что не удивишь, поэтами не заинтересуешь. Смотрит понятливо, даже через чур. Глаза блестят, слушает ли говорит ли - серьёзно и улыбчиво. Люблю улыбчивых.

И мысль у меня сразу родилась - простая мысль, но приятным морозцем от неё пробежало по телу; как только взглянул в уголки её глаз, уголки её губ, так сразу: "Трахну её, сегодня же! - такая мысль, естественная и правильная - Она обязательно даст, почему бы не дать? Трахну".

Не дала. Не трахнул.

Обидно ль мне? Обидно. Но злости нет, даже не сказал ей:

- Ну и  [---] с тобой! - не сказал и даже про себя не матюхнулся, только вежливо пробормотал: - Извини...

Извинился и проболтался на углу, проводил её до дома, купил пива, в подъезде и выпили. На прощанье чмокнула в щёчку и сказала:

- Пока, дурачок, в другой раз.

Сказала так ласково, играя губками и синими глазами сверкая. И мне захотелось тут же, не дожидаясь другого раза, эти её синие стекляшки выколоть. Но не так, как поступил бы всякий пошляк, не пальцем и не гвоздём - она, в общем-то не виновата, сама жертва и дурочка, правильней сказать - сама дура потому и жертва. А выколоть глаза так, как великий художник, Мастер сделал бы: нарисовал бы её маслом - картина три на четыре метра, бесстыже обнажённой, в золотой раме. Чтобы получилось творение на века, другая "Джоконда", чтоб любой музей - будь то Лувр, будь Третьяковка - сразу миллион долларов за неё всучивал. Но взял бы, да и плюнул на этот говённый миллион валютой, а взял бы сорвал и кинул бы шапку оземь, заголив рукав разноцветной своей рубахи, обычным кухонным ножом, на глазах всего честного народа, гикнув, всадил бы этот хлеборез с противным скрипом в холстину и вырезал бы её первоклассно нарисованные глазки. И бросил бы их в грязь.

"Знай, ---! Для тебя творенье мировой цены гублю, для тебя эта жертва! Ничего для тебя не жаль, а ты дура-дурой, ноги не захотела предо мной раздвинуть!". И пусть она локти кусает, когда поздно уже.

И пускай мне было бы обидно, да и обделённому потомству обидно, да всем тем и этим обидно, сердце изглодалось бы. Все бы кричали:

- Дура! Из-за тебя всё! Клок плоти прячешь!

А ей - нет, ей не обидно. Так как [---]. И с того обидней вдвойне. Эх, пропадай во мне Модильяни!

А вот продай такой бесценный портрет - три на четыре метра - да тот миллион преподнеси ей и получай - она твоя, [---] её на здоровье. Не корчи из себя Герострата, [---], только предохранялся.

И так обидно, что все вы девочки тем одинаковы - замаскированной продажностью. Продаётесь - кто за цветы, кто за болтовню ловкую, кто за вид, кто за копейку, кто за миллион... Всё на продажу!

Обидно, особенно если ты не великий художник, а просто нормальный честный парень живущий по-соседству. Обидно, честное слово - за вас обидно.

 

10

 

Сегодня самое примерное утро, примерное иным дням. Солнце, тепло, нет похмельного синдрома и в кармане деньги.

В 10.00 звонок - это пришёл мой хороший товарищ Константин Нортумберленд. Он тоже поэт и потому выбрал себе такой лихой псевдоним. В миру он Костя Раевский (тоже неплохая, на мой взгляд, фамилия). Костя иногда тусуется в богемных кружках, но богему не любит и презирает. Он особый поэт-аннигилист. Всё что он пишет обычно несовместимо, как частица и античастица, но он совмещает и тогда результат потрясающ - взрывоопасен. Его стихи напоминают мне один флакон с жидким нитроглицерином, на котором приписана фраза: "Перед употреблением встряхнуть". Его стихи недолго живут - их пожирает аннигиляция. От них остаётся дым, пепел и неведомые кванты света. Нортумберленд примерно раз в три-четыре месяца, в ночь с полною луной, словно восставший из гроба Гоголь, торжественно сжигает странички своих творений. Иногда приглашает меня. Мы глотаем едкий дым, пьём и палим. Это очень верное средство от скуки, я пробовал.

Как раз тогда, когда я нерадостно размышлял над словами: "Дурачок", и "В следующий раз" - (на  [---] мне следующий раз, когда этот раз издох?!), тогда-то меня захватил и увёз к себе Константин - в "деревню" - в частный сектор, где он живёт вместе с бабкой, которая, кстати, весьма хваткая старушонка, вполне вероятно Раскольников на нее еще не родился... Увёз на очередное аутодафе. А я с удовольствием согласился.

Но домой к нему мы так и не попадаем. Дело в том, что Константин набрал спиртного человек на пять (на акт уничтожения, поэт всегда берёт всё лучшее, сегодня это водка "Абсолют" - чего в ней хорошего?), и его бабка караулит нас за квартал - милая старушка, божий одуванчик при случае тоже не прочь хлебнуть за троих. "Ладно, - сказал Костя - Сейчас куда-нибудь завалимся, а под вечер дворами ко мне проберёмся". Он уже загодя сложил за сараем, под яблоней дровишки на костёр, приготовил стол и стулья, в холодильнике ждала жареная курица и прочий закусь...

Хотел было я сагитировать Константина отправиться к Валере - он где-то поблизости обитается, но тот опередил меня категорично заявив:

- А сейчас пойдём к попу.

 

Этот поп, скажу вам, личность примечательная. Его описать довольно сложно, я был у него уже раз и до сих пор потрясён и самим отцом Илларионом и тем, что его до сих пор держат в церкви. Будь я патриархом Всея Руси, сослал бы такого на Соловки. Мощный глас и величественный вид - за это его видимо и ценят. И тем же мощ­ным басом он произносит порою: "Анафема тебя в  [---] дери!" - самое мягкое и богобоязненное его ругательство. Он вовсе не обновленец и тем более не какой-нибудь срамной модернист - он закоренелый ревнитель веры православной, просто; "В миру говори мир­ским глаголом - в стаде блей, в стае вой, ну а попадёшь на небеси - пой". Такой вот отец Илларион, впрочем, когда батюшка накидается горькой, то благодушно разрешает звать себя просто Жориком.

 

- А, блудодеи! - встречает нас дородный мужик в полосатом больничного типа халате, в джинсах и тапочках на босу ногу. Из-под мохнатых бровей по-распутински блестят глаза, большой крючковатый нос неопределённо-кумачового цвета, ручищи - волосатые грабарки (говорят он ими запросто рвёт напополам кур и гусей, равно как зубами рвёт забитый в стену гвоздь сотку. Насчёт гвоздей, верно, сам видел, на вот что касается убоя птицы... враньё, батюшка хоть и свиреп с виду, по сути не лишён любви Господней к тварям разным). Говорит он невероятным басом, слегка растягивая слова и комкая их в густую бороду. Он сидит в саду за грубо сколоченным столом и при нашем появлении отбрасывает в сторону игральные карты. Он в саду один и с кем играл неведомо, может быть, с бесами? Может быть...

- Услада души, но и бренного тела, - гудит отец Илларион бережно принимая от Константина сумку с водкой. Внимательно изучает этикетки на каждой бутылке, удовлетворённо крякает, осеняет нас крестным знамением, крестит свою чёрную густую бородищу и решительно кричит: - Значит-то, начнём, Глаша!

Мы удивлённо переглядываемся - поп живёт одиночкой, но от него можно ждать чего угодно. Из дома на зов выходит заспанная ладная девица лет 28, в прозрачном розовом халатике из китайского шёлка. Весьма недурна собой, притом манер самых непосредственных. Она, глотая слова что-то говорит попу, голос приятный, низкий и слегка хриплый - курит наверняка! Батюшка даёт наставления насчёт закуски, деловито пересчитав чего и сколько поставить на стол, чего не трогать, по-отечески хлопает её под зад, отчего та вся колышется и, ощерив зубки хмыкает.

- Не вводи во искус, приоденься. Гости, - добавляет батюшка добродушно.

- А это кто такая? - наивно хлопая ресницами и так же улыбаясь, спрашивает Константин, когда Глаша уходит.

- А это, Костюшко,  [---], - серьёзно и конкретно отвечает отец Илларион и, не вдаваясь в подробности строго добавляет: - Моя.

Часа через три мы уже готовы на любые подвиги, а Жора, как служитель культа, поддерживаемый духом святым, всё ещё лишь под шафе. На наши многозначительные взгляды и кое-какие Костины вопросы о Глаше, батюшка отвечает как-то витиевато и скользко; мол, живя в миру мирского не бойся, а смело встречай искусы сатанинские, тем более греха тут нет и сам Господь велел. Наконец выдаёт:

- Мы  [---] и нас  [---], экклезиаст... - негромко рокочет он и отправляет бойкую Глашу в магазин за следующей бутылкой (наш запас растаял, как мартовский снег) - Время воздержаний и время наслаждений... А то зачем Ему щёлку девичью творить надобно было б? Да украшать её так искусно?

- Так Сатана же, Люцифер всё это... - возражаю я – Дьявол и геенна...

- Не-а, не Сатана, любовь от Творца, и  [---] также, потому как приятны и, баста! Пить хочу! Да где её,  [---] блудливую, черти носят!

- А скажи, Жора, только честно скажи, - неожиданно влезает взъерошенный заикающийся Нортумберленд - Бог есть? Только без  [---], есть?

- Есть, Костюшко. - рокочет батюшка, встаёт и, не глядя на нас нетвёрдой походкой (батюшка в пьяном виде слаб на ноги), уходит в дом. Минут десять его нет, сразу воцаряется тишина - кто знает, что этот шальной поп сейчас может выкинуть? Говорили, что он как-то, ещё в те, в советские времена, грозился будто бы ружьём участковому милиционеру - батюшка, мол, раздобыл где-то небольшой, но звонкий колокол и подвесил его на чердаке и время от времени, когда бес одолевал его, начинал что есть сил трезвонить. Бес одолевал батюшку чаще всего по ночам, и назойливый набат будил округу. Эти несерьёзные вещи и послужили причиной серьёзных последствий. Обеспокоенная округа сообща известила батюшку, чтоб он "прекращал свои постыдные деяния и еженощный набат прекратил", на что батюшка заявил, что "набата никакого вовсе нет, а се есть благовест! И шли бы вы, мол, на…", и начал трезвонить пуще прежнего. Случилось было рукоприкладство, но батюшка в тот злосчастный миг оказался пьян до чёртиков, а так как он вообще мужик дюжий, а под градусом ещё и неукротим, то и пришлось вмешаться милиции. Нортумберленд по-пьянке даже такое выдал, что отца Иллариона преследовало КГБ и будто бы сам "Голос Америки" за него вступился.

 

Глаша что-то задержалась, а прохладный вечер грозит нам насморком. Константин только и успевает вопросить: "Куда это они подевались?" - как в калитке появляется весёлая Глаша, видно кто-то уже успел её рассмешить и тут же дверь в доме с грохотом растворяется, от соседей, из-за забора слышен испуганный старушачий голосок придушенно запричитавший: "Свят, Свят, Свят!"...

 

Продолжение следует...

Комментарии
1 #1 Pretich
October 27 2014 09:25:09
Небольшое пояснение: обилие многоточий и значков [---], это исключительно из соображений самоцензуры. Ну и всего такого прочего.

М. Д.
Добавить комментарий
Пожалуйста, авторизуйтесь для добавления комментария.
Реклама
Авторизация
Логин

Пароль



Вы не зарегистрированы?
Нажмите здесь для регистрации.

Забыли пароль?
Запросите новый здесь.
Google

Последние комментарии
Новости
Погибших уже около 20 ...
При выходе урагана на ...
За несколько часов до ...
Вообще-то Дхаулагири в...
Ох уж эти игры - прямо...
Статьи
Просто вы в настройках...
Такой вопрос имеется: ...
К сожалению много их о...
Мой отзыв: плохая водк...
Есть недостаток! Здесь...
Фотогалерея
Вот тоже - большая час...
Вот такие напитки - пр...
Хорошо и стильно сдела...
И морды мерзкие у них!
Надо же - и это сохран...
Отдельные страницы
Это крайне сложный воп...
Это Володину по карман...
С днем рождения - наш ...
Уважаю - великий челов...
На окошке стоит родимы...
Счетчики

Яндекс.Метрика
- Темы форума
- Комментарии
14,981,991 уникальных посетителей