Все те же гады - часть четвертая, повесть Михаила Дмитриенко

Часть 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4

23

Прошло невесть сколько времени – дней и недель, словно год...

В саду у Нортумберленда, словно выпал снег. Белое на зелёном. Цветут яблони. Костяновская бабка нагнала ядерной самогонки, а я бы предпочёл что попроще.

Не хватает простоты, не хватает мне безмозглости. Во всём есть свои глубины, свой смысл и свои первопричины. Глупый мудак не задумывается и легко, как по льду, скользит в деле жизни – приз ему! А я кашалотом ныряю, рою и как всегда – под глянцевой, гладкой корочкой встречаю толщу дерьма, мочи и прочих гнусно смердящих выделений. А смысл дремуч и прост: ты жрёшь – тебя жрут; торопись сожрать, не то сожрут другие; даже сытым жри, чтоб не всякий мелкий хищник тебя слопал, и т.д.

Или – лижу п..у, и тебе пососут, а не пососут – всё одно, вкусно. И первопричин – одна – Я, Моё, Себе, Хочу, Собственное, Личное... Такая срань.

В здоровом теле – здоровый х..
А в теле хилом – одни глисты,
Такая сука!.. А ты поплюй,
Одни проблемы от красоты!

И, кстати, о красоте. Нортумберленд поведал, что отец Илларион изгнал Глашу. Кричал на весь «шанхай», мол, она блудливая, строптивая и – геенна огненная, одним словом. А на другой день к нему заявилась некая Вероника – «двоюродная сестрёнка»... По виду она годилась ему в дочери и, по словам набожной старушки, соседки батюшки, отец Илларион в тот же вечер напился свиньёй, напоил и «сестрёнку» Веронику, назывался Жориком и... в общем, стоит ли продолжать?

От Нортумберленда я отправился к Валере, но тот был в рейсе – улетел куда-то, зараза, на «Ту-154».

Этим же вечером я дал себе слово:

- Всё, бросаю пить! Гадом буду!

- А ты и есть, он... – ответило как бы эхо на пустынной улице, помолчало и добавило – В прочем, твоё дело...

24

Милые мои сластолюбцы, блудодеи, особо милые женщины и девочки, имеющие зуд возжеланий. Задвиньте за шкаф свои интересные пневматические страсти, закройте ладошкой свои интересные голодные штучки. Всего на минуту. Минута немного, достаточно чтобы смачно зевнуть. Ваши аппараты, почитатели похоти, останутся в целости и готовности за эту минуту. Итак, не о вас, имеющих слабость, а также не о тех, кто слабость имеет, но не умеет её удовлетворить.

Даже не глядя в затемнённые стёкла лимузинов, не видя за ними аморфные раскормленные морды буржуев-бандитов, не видя их разодетых шлюх, их бычьешеих телохранителей, их прочих слуг, служанок, прислужников, не читал даже газеты "Лимонка", можно уметь ненавидеть. Можно хранить свою ненависть на кончике духовного штыка.

"Меня достали! Дерьмо! Гиены и падаль!" - так взвопила моя душа. Сперва напряглась, вздрогнула и как разорванная струна визгнула: "Ненавижу!".

Ещё ночью я проснулся от этих мыслей и мне стало невмоготу, тошно, до скрежета зубов. "Который год и всё одно и то же!".

Ощущение, что ты тонешь в ворохе, в море чужих презервативов.

Встаю, включаю на кухне свет, завариваю чай и достаю из дальнего угла в шкафу плоскую чёрного дерева коробку. В ней табак и глиняная трубка - точная копия известной трубки пирата Дэвиса, оригинал которой некогда я выпрашивал у одного известного московского писателя. Но писатель трубку уже успел подарить одному не менее знаменитому югославу, мне подарил фотографию. Я долго бился, прежде чем сумел слепить и обжечь в муфельной печи глиняную трубку-копию. Янтарный мундштук и серебряное скрепляющее кольцо дались мне легче и удачней. Обычно я курю сигареты из самых дешёвых, в крайних и тяжких случаях достаю трубку. Набиваю её табаком "Золотое руно" - ценители говорят, что этот табак дерьмо - потом раскуриваю и долго дымлю. Хорошие мысли приходят под трубку.

Сейчас ничего не идёт, одна неопределённая злость хлещет. "Дрянь и дрянь, всё падаль и мразь, всё гиены и шакалы". И вроде бы есть и силы и желание и возможности изменить неустраивающий лично меня мой личный образ жизни. Удовлетворить все с в о и слабости и стать гармоничным, сильным и прочее. Но... всё идёт по-прежнему!

Такая порода, которым своё личное лишь тогда удовлетворимо, когда удовлетворены личные потребности близких, окружающих. Одним словом: "Даёшь мировую революцию!", или "Справедливость для всех!".

Да ну тебя с твоими возвышенными идейками, с патетикой! - посылаю я сам себя - Борись за миг радости, за свой кусок хлеба!..

Стоп! За кусок хлеба - и тут принцип: никогда за хлеб не драться. А в остальном, ну - согласен. За своё личное счастье, за любовь борюсь (не дерусь, а именно – борюсь). И бывают моменты побед, бывают месяцы поражений. Но всегда иду до конца. И - всё по-прежнему! "Дрянь и дрянь. Гиены и падаль!".

Я - неудачник.

Так было не всегда. Когда-то меня ничто не доставало. Да-да, я был толстомордым, с пузцои и отвислой задницей, и я был поэтом. Теперь всё наоборот. Мне говорят: это хорошо, на тебя приятно посмотреть, ты выглядишь моложе.

Но я не пищу стихов!

А ещё раньше я носил узкие драные джинсы, чёрные майки со страшными рожами монстров на них. У меня были чёрные и красные кожаные ремни, браслеты и такие же перчатки без пальцев. Всё было усеяно устрашающими рядами блестящих заклёпок и шипов. Количество разных цепей доходило до тридцати штук. Принимая во внимание обычное бытовое неудобство от этих предметов, надо ещё помнить об другом - те времена, когда я таскал подобные атрибуты, и умонастроения окружающего люда.

Распустив длиннющие волосы, яростно взлохмачивая их и не жалея мерзко воняющего лака для волос "Прелесть", я брал под мышку небьющийся магнитофон "Романтик" и шёл по улицам с дерзким видом в компании таких же как и я друзей. Под рёв гитар и марш тяжёлых ритмов мы шествовали на "пятак", и что-то было в этом страшного, какие-то отголоски факельных шествий штурмовиков 33-го года...

Мы одевали чёрные очки, чтобы не видеть серый окружающий мир. Но видимо, эти очки всё равно были "розовыми" - мы были честны, наивны, полны оптимизма. Хотя частенько и мы показывали свои острые зубы серому миру, но чаще выходило наоборот. (Я так думаю, это уже сейчас, что большинство одевает чёрные очки не от яркого солнца и не для того, чтобы не видеть серость мира - одевают чтобы скрыть неуверенность в своих глазах, тусклую искру инстинктивного страха).

Прохожие сторонились нас и говорили друг другу:

- Вот оно нынешнее поколение! Молодёжь! Волосатые, наглые, нетрезвые!

- А матерятся-то, и что девки, что парни! Да и не разберёшь их...

- Совсем ох..и, подонки! В наши времена их бы быстро!..

А те, кто был понятливей, кто сохранил в себе хоть нечто от Ремарка, те просто молчали. Не осуждая и не приветствуя. Кто-то старался понять: чего они, мол, хотят, что им надо?
В общем-то, считали нас мусором, который надо мести железной метлой. И, в общем-то, во многой они были правы.

Лишь девчонки-школьницы и совсем сопливый контингент восхищённо смотрели нам вслед, тихонько писались и шептались: "Вот, неформалы! Забойный рок слушают, классные пацаны!".

Мы были не такими и не этакими, так просто существовали, в такой форме и почти все старались делать вид. Позировали, нагоняли на себя мужественный и мрачный образ. Лишь у единиц за позой стояло нечто большее.

Атрибутика и принадлежность к неформалам было лучшим средством запросто снять девчонку и запросто послать её утром подальше. Стиль жизни...

И это определяло многое, заставляло сбиваться в стада металлистов, панков, рокеров. Толпа себе подобных лучшее средство компенсировать свою личную неполноценность, рождённую закомплексованностью. И вот я - "неполноценный" - влился в толпу "неполноценных", ощутил гармонию, и толпа действительно была гармонична и вполне полноценна.

Теперь от моей экипировки экс аса-металлиста остались жалкие крохи - на память. Они лежат скрюченные и сморщившиеся в нижнем отделении шифоньера, вместе с моей дембельской парадной формой сержанта СА. Там же хранились три ножа - один кнопочный, два обычных, по форме кинжалы. И их я носил в юности - редко выходил без ножа в кармане на улицу. Такое было время...

Цепи и заклёпки потускнели, шипы и зиг-молнии утратили воинственный вид, черепа бессильно и совсем уж не грозно скалятся, кожа ссохлась, а последнюю чёрную майку с картинкой "АССЕРТ" в трёх местах прогрызла моль. Всё роздано подрастающему дерзкому поколению, которое, конечно же, уже не то... не то. Но и среди этого поколения "Пепси", "Памперс" и "Тампакс" встречаются хранители древностей. Не только тинэйджеры и мачо, не только мочалки и плесень, встречаются настоящие хищники и настоящие сильные духом ученики Че Гевары. И гораздо реже встречаются просто приличные девочки.

Теперь неформалов нету - теперь все неформалы, индивидуальности, чём моя доля сомнений. Но форма существования, именно такая.

Иногда я достаю свои экспонаты на свет, примериваю и вспоминаю "Времена былые, добрые и славные".

Вот тяжёлый металлический браслет с короной - он что надо! Этой короной на одном концерте я разодрал руку одной девчонки - она не в такт со всеми выбрасывала руку с "козой" и поплатилась, сама виновата. Этот вот перстень с монстровской черепушкой - некогда моя гордость, все завидовали. Подарок друга из Оренбурга. А ныне - это просто несколько грамм серебра, невзрачная штуковина, "болт". Друг уехал в Оренбург много лет назад, Сева Блюмштейн, по кличке Мосол. Он таскал в виде амулета здоровенную отполированную кость чёрного цвета. Просверлил дырочку, продел цепочку, пристегнул к поясу и всё - он уже этим стал интересен. Теперь этим не удивишь и девочку не охмуришь. А кость неизвестного животного.

Вот фотка Лоры с душещипательной подписью: "Любимому... Единственному... На вечную память...". Инсинуации жизни... фотография залита чем-то коричневым. Это что-то коричневое - моя кровь.

Многое на память приходит и хорошее и плохое, и первые поцелуи и славные "серые фуражки" и их отделения и опросы.

Всё это уже, увы, История. И, слава Богу.

Выхожу из дома не оглядываясь. Дверь сама захлопнется, когда-нибудь навсегда. И - свежесть молодой листвы, молодость и моя и молодость весны. Звуки и запахи - живой!

А где-то там, один в пустой квартире на голом полу лежит Алимов... И это то же жизнь. И об этом не надо забывать. Но где же всё то, что заставляет волноваться крови, от чего так легко теряешь голову и беззвучно плачешь без слез, от счастья? И нет опьянения без вина. Нет.

И это значит - скоро старость.

25

Не верю в загробную жизнь, верю в великую силу и правду жизни. Верю в её конечную великую справедливость. Так должно быть и так будет. Верю! Оттого что несчастен. Оттого что был счастлив. Оттого что одинок и оттого, что был поэтом.

КОНЕЦ

* * *