Начало мемуаров Андреса Сеговии

Предисловие переводчика

Сеговия рассказывает... На сей раз мы привлечены в его общество не магическими звуками гитары, а словом. Повествование струится так же изящно, тепло, изысканно, романтично, как и его музыка.

Настоящий андалусиец, запомнивший запах своей земли, никогда не сможет рассказать вам историю гитары, перечисляя одни лишь сухие факты о первых упоминаниях инструмента, описания форм резонатора и количества струн. И Сеговия по-своему преподносит известную легенду: “Апполон, очарованный красотой нимфы, преследует ее. Но сердце Дафны поражено стрелой Амура, убивающей любовь. Все ближе Апполон, силы покидают нимфу. И взмолилась она отцу своему, и превратил он ее в стройный лавр. Опечаленный златокудрый бог сделал гитару из этого дерева, и гибкие контуры инструмента напоминают о его происхождении. Но не только форма гитары, сама ее душа женственна. А это значит, что инструмент — самый непредсказуемый и ненадежный из всех существующих. Однако, он обладает самым сладостным, теплым, изысканным, меланхолическим голосом, пробуждающим в сердцах щемящие грезы”

Дар рассказчика всегда делал Сеговию душой компании. Анекдоты, занимательные истории неизменно облекались им в формы изящных безделушек. И каждой сопутствовала добрая, чуть загадочная улыбка Мастера. К годам относительного умиротворения он стал записывать историю своей жизни. Так появилась первая часть книги — с 1893 по 1920 годы. К сожалению, ожидаемого продолжения не последовало, хотя самое интересное началось именно после 20-х годов: артисту было суждено совершить чудо — преобразить инструмент, сделать гитару подлинным достоянием культуры. Талант Сеговии побудил многих композиторов обратиться к возрождающемуся инструменту, среди них — Понсе, Морено-Торроба, де Фалья, Вила-Лобос, Мийо, Руссель, Тансман, Родриго. Музыкант начал публикации их сочинений в «Гитарном архиве» издательства «Шотт». Затем вышли первые грампластинки, состоялись гастроли, среди которых — оставившие неизгладимое впечатление путешествия в Россию и Японию (1926-1936).

В период фашистской диктатуры в Испании Сеговия любил рассказывать притчу, как бы иронизируя над собой и своими соотечественниками: “Когда Бог сотворил Испанию, он исполнил три желания ее обитателей: самый разнообразный климат, самые красивые женщины, и самые изысканные пища, фрукты и вина. Однако через некоторое время они пришли к Господу с четвертой просьбой: ’’Хотим самое лучшее правительство". “Ну, это уж слишком, дорогие испанцы!” — был им ответ"

...Более 75-ти лет путешествовал со своей гитарой этот удивительный человек. “Я ощутил, что Земля круглая!” — как-то заметил он. И всюду на этой Земле остались добрые следы сотворенного музыкантом. Росла самая миролюбивая армия — гитаристов, издавались книги и журналы, посвященные классической гитаре, совершенствовалось производство инструментов и струн, расширялся концертный репертуар исполнителей.

В последние годы жизни артиста кое- кто заявлял: “Старику пора отдохнуть, он уже не так хорош как был”. Но для него сцена оставалась образом жизни, медитацией, молитвой. А слушателей переполняла благодарность Мастеру, который учил их видеть и слышать красоту.

Жизнь музыканта была отнюдь не безоблачной: напряженная каждодневная работа, постоянные поездки. Как муж и отец он испытал и счастье, и душевные муки, и трагедии. Погиб его первый сын. Дочь Беатрис, родившаяся от второго брака с Пакитой Мадригера, обожаемой ученицей Гранадоса, не дожила до 28-ми лет. Третьей женой Сеговии стала его бывшая ученица Эмилия, которая заботилась о нем до самой смерти. В 1970 году у супругов родился сын, Карлос Андрес. Маэстро в то время было 77 лет!

2-го июня 1987 года в Мадриде великий труженик тихо перешел в иной мир. Господь переполнил его сердце Любовью, подсказал ему, как поделиться этой Любовью с людьми. И он исполнил свое предназначение, восславив благороднейший из инструментов — гитару.

***

Родился я в Андалусии в городке Линаресе. Это не самое живописное, но, пожалуй, самое процветающее местечко богатой провинции Хаан, издревле славящейся своими серебряными и свинцовыми рудниками. Ныне ее плодородная почва дает обильные урожаи отличных овощей, изысканных фруктов и вкусных оливок.

Через несколько дней после моего рождения в 1893 году родители возвратились в родной Хаэн. Яростные ветры этих мест не только исторгали гармонические созвучия из кафедральных колоколов, но и повлияли на мои чувствительные легкие. Родители, не желая обвинений в том, что посылают мою душу в серый мир преисподней, решили крестить ребенка, уже находящегося на краю смерти. “Однако, — любили впоследствии вспоминать они, — ты был так силен, что выплюнул горсть грубой соли, которую вложил тебе в рот священник. Это оказалось хорошей приметой!”

Первые годы своей жизни я провел в Хаэне, они не остались в памяти. Зато я хорошо помню тот грустный день, когда родители передали меня на попечение дяди Эдуардо и тети Марии. У них не было своих детей, и жили они в Вилакарильо неподалеку от домика приходского священника. Я горько плакал, расставаясь с руками матери. Чтобы как-то отвлечь меня, мой дядя, бородатый, совершенно лысый и беззубый, подсел ко мне и изображая, что держит гитару, стал напевать:

Игра на гитаре —
джам!
Невеликая наука —
джам!
Нужна лишь крепкая рука —
джам!
И упорство —
джам!

Он повторял свою песенку-поговорку до тех пор, пока я не успокоился и не стал улыбаться. Потом дядя взял мою правую ручку и в ритме “джам” мы ударяли по струнам вымышленной гитары. По сей день я ощущаю тепло, вспоминая огромное наслаждение, испытанное мною.

Так первое музыкальное зерно было брошено на мою почву, и ему суждено было взрасти главным делом жизни.

Дядя и тетя вскоре заметили мои склонности. И меня, еще не достигшего шести лет, отдали на обучение дону Франсиско Ривера, тугоухому скрипачу с негнущимися пальцами. Ему удалось превратить мои музыкальные занятия в мучение! Он щипал меня, заставлял плакать при малейших признаках неправильной интонации или неточности ритма. Я боялся своего учителя и ненавидел то, что он пытался вдолбить в меня. Грубость дона Франсиско была способна лишь отвратить меня от страсти к искусству. И поскольку я никак не мог запомнить заданного, приговор его был жесток: “Ни памяти, ни слуха, ни чувства ритма”.

Он не убедил тактичного и рассудительного дядю, однако мои бесполезные занятия прекратились.

Однажды в наш городок забрел странствующий гитарист фламенко. Потрепанному жизнью бродяге наши соседи посоветовали зайти к дону Эдуардо: там его могли бы послушать и даже забросить в пустой карман несколько песет. Мой дядя действительно обожал музыку, танцы, песни фламенко и добрую часть своей жизни проводил с друзьями в тавернах, ну а оставшееся время тщетно искал удачи в картах. Мы, однако, не жили в нужде.

И вот наш гость достал видавшую виды гитару, потресканную и залатанную, со струнами, навязанными на прутик, который был прикреплен к грифу и одновременно служил каподастром. Чтобы справиться с робостью, он попросил глоток вина и это, должно быть, сделало его пальцы тяжелыми и неуклюжими. С первым взмахом струны взорвались скорее шумом, чем музыкой. Помню свой ужас от звуковых вспышек, сопровождаемых постукиваниями по раздолбанному инструменту. Я почувствовал, как скрежет вариаций, которые он назвал “солеарес”, проник глубоко внутрь меня — в самое мое существо. Сидел я очень близко, и от нечаянного размашистого движения гитариста опрокинулся назад, но продолжал восхищенно следить за его пальцами. Это побудило у нашего гостя желание задержаться в нашем доме. “Хочешь учиться у меня?” — спросил он. Я кивнул. Но уже через полтора месяца изучил все, что знал этот несчастный человек, то есть очень мало.

“У мальчика большие способности: кажется он не изучает, а вспоминает то, чему его учат,” — часто повторял своим друзьям мой дядя. Я не понимал, что он подразумевал под этим.

Дядя и тетя решили перевести меня в Гранаду, где можно было получить образование. И вот в возрасте десяти лет я был зачислен в местный Институт, где у меня сразу же завязалась дружба со многими одноклассниками.

Однажды мой приятель Мигель Серон привел меня в мастерскую Бенито Феррера, тощего человека с большой шишкой на макушке. Уже впоследствии я осознал, что это был отличный ремесленник, слишком однако бедный для того, чтобы покупать хорошее дерево. Но тогда я был заворожен увиденным. Мои глаза не уставали восхищаться новенькими, сверкающими гитарами изумительной формы и цвета, которые рядами висели на стенах. Неожиданно Мигель предложил мне следующее: он купит для меня одну из этих гитар, а я буду мало-помалу возвращать ему деньги из тех карманных, что мой дядя давал мне на завтраки и кино. В свою очередь, я обязался каждую неделю давать другу уроки музыки.

Очень скоро дома обнаружили, что я забросил свои книжки и часами не расставался с инструментом. “Андресито, — распекал меня дядя, — если ты не будешь учиться, то не сдашь экзамены в школе. Мы не можем платить дважды за твое обучение. Надо умерить свою страсть к гитаре, мальчик мой, иначе... Я готов разбить эту штуку и решить проблему раз и навсегда: испугавшись не на шутку, я попросил Мигеля забрать гитару. Мир вновь воцарился в нашей семье, когда предмет, ставший яблоком раздора, был устранен. По соседству с нами жила семья, с которой дядя и тетя дружили. У пожилой пары были две дочери, уже немолодые, но все еще сохранившие привлекательность. Младшая, Элоиза, узнав причину моей грусти, упросила своих родителей тайно поддержать и защитить мою любовь к гитаре (им нравилось, как я играю). Мне выделили маленькую комнатку в задней части соседского дома. Там я хранил гитару, возвращенную мне Мигелем. Отныне почти каждый день я упрашивал своего дядю разрешить мне заниматься в соседском саду, уверяя его, что там деревья красивее наших. Иногда он соглашался, и я радостно убегал из дому, чтоб уединиться в своем маленьком раю. Именно в этом счастливом убежище я тренировал свои пальцы, без устали повторяя сложные пассажи. Когда же доводилось ощутить результаты своих тщательных занятий, я прыгал от радости.

Часы уроков текли незаметно. В конце концов Элоиза останавливала меня, напоминая, что нужно быстро просмотреть учебники на случай, если дядя вздумает проверить мои знания. Постепенно Элоиза стала прерывать меня все раньше и раньше, а я начал уходить от нее все позже и позже. То был мой первый урок любви: учителю было за двадцать, а мне чуть больше двенадцати!

Друзьям, которые были страше меня, вскоре стало, ясно, что мои интересы простираются за пределы фламенко. И однажды они привели меня в дом отставного полковника Хосе Гаго Паломо, где я познакомился с Габриэлем Руис де Альмодоваром, который играл, как выражаются фламенкисты, “хорошую” музыку (то есть классическую). Каким чудесным открытием стала для меня одна из прелюдий Тарреги, хотя и сыгранная довольно неумело. Мне хотелось плакать, смеяться, целовать руки тому, кто извлекал из гитары такие сладостные звуки! Воспылав страстью к этой музыке, я дрожал. Волна отвращения к народным пьескам, что я играл прежде, прокатилась в душе, смешавшись с исступленной одержимостью узнать “ту музыку” немедленно! Дон Габриэль был так добр, что рассказал мне и друзьям, где можно найти ее ноты.

А. Сеговия.
Работа художника Палылера. 1917 г.

С этих пор мы пропадали в библиотеках, магазинах, частных домах. Помню, мы обнаружили несколько произведений Аркаса, Сора и Джульяни — изрядно потрепанных. Но как их прочесть? Мои познания в музыке были минимальны. Правда, в глубинах памяти сохранилось кое-что от скучных уроков, полученных у угрюмого скрипача из Вилакарильо. И вот я принялся восстанавливать основы музыкальной теории, штудируя гаммы, интервалы, длительности нот. Но хороших результатов, разумеется, удалось добиться лишь годы спустя.

Мои друзья раскопали нечто вроде самоучителя для гитары, благодаря которому можно было отыскать ноты на грифе. Поистине геркулесовой оказалась задача изучить сольфеджио таким образом! И все-таки я продвигался вперед. Продвигался медленно, с трудом. Впрочем, этот процесс закалял волю, помогая преодолевать отчаяние и усталость.

Так я начал свое самообразование. Отныне я стал для себя и учителем, и учеником одновременно. Тесная, терпеливая дружба одного с другим спасала меня в самые болезненные и сложные моменты жизни. Зачастую неутолимая жажда знаний ученика выявляла невежество осаждаемого учителя! В конце концов, однако, оба приходили к взаимному пониманию и прощению.

У читателя может возникнуть вопрос: почему я обрекал себя на одинокое ученичество вместо того, чтобы пойти к учителю? Ответ очень прост. Мой дядя не мог позволить себе тратиться на такое обучение независимо от его стоимости. Более того, в моей семье и думать не могли о том, чтобы я бросил школу ради плебейского инструмента, — непризнанного, не звучащего в концертных залах, в противоположность фортепьяно, скрипке, виолончели.

Впрочем, что касается последних, то они вообще отталкивали меня, мне казалось, что скрипачи, которых я слышал в Гранаде в то время, выжимают из своих скрипок какие-то кошачьи вопли, а виолончели издавали такие звуки, словно их поразила астма! Фортепьяно же с его громогласным звуком и педалью, вносящей беспорядок, казалось мне подобным прямоугольному чудовищу, начинавшему реветь, если ему “давали в зубы”, как говаривал один мой приятель. Иное дело гитара. Даже в руках простых людей она сохраняла очарование, тот особый грустный и поэтичный звук, который невозможен ни на каком другом инструменте, кроме органа. Так я оказался плененным гитарой на всю свою жизнь.

(Продолжение следует) – увы, это все… продолжения у меня нет.

Андрес Сеговия. Автобиография. (С 1893 по 1920 годы.) Издательство Макмилан, 1976, Нью-Йорк.
Перевод А. Саркисяна