Нестор Иванович Махно - Гуляй-Поле
На экранах российского телевиденья идет показ сериала (!) «Девять жизней Нестора Махно». В виду того, что эта экранизация неизвестно какого автора весьма далека от исторической действительности, иногда откровенно клеветническая, она еще и служит делу раздора. Делу примирения между различными слоями (классами) общества вряд ли поможет, к примеру, плевок в тех, кого ты уважаешь… Не буду приводить здесь многочисленных критических замечаний, не буду опровергать прямо таки возмутительных по лживости утверждений из этого сериала – будем думать, что создатели состряпали его мимоходом, между съемками подобных же мыльных творений.
Уж коли берешься творить – твори, не пачкай! Одно приятно – такая ботва долго не живет и народ забывает ее через час после принятия (как например имело место с бондарчуковским «Тихим Доном» или шедевром от Бортко – «Мастер и Маргарита»)…
Нестор Иванович Махно (1884—1934) — одна из самых легендарных, но вместе с тем самых искаженных в нашем представлении и в сущности малоизвестных фигур революции и гражданской войны. Здесь мы предлагаем вниманию читателя фрагмент из воспоминаний Н. Махно «Русская революция на Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.), книга 1», изданных библиотекой махновцев и федерацией анархо-коммунистических групп Северной Америки и Канады в Париже в 1929 г. Автор посвятил книгу памяти ушедших из жизни соратников по «совместной борьбе за свободное, безвластное коммунистическое общество». После прочтения работы становится ясно, что автор остался верен своим идейным убеждениям и по прошествии нескольких лет после поражения в боях на юге России. Прирожденный вожак и организатор, Н. Махно, выходец из бедняцкой семьи, вспыльчивый и дерзкий, в 1907 г. был приговорен к бессрочной каторге за убийство пристава — одного из «душителей свободы». От смертной казни Н. Махно спасло лишь несовершеннолетие (наступавшее по российским законам в 21 год). После освобождения он возвращается на родину и до 1921 г. руководит т. н. «анархо-кулацкими бандами», воюющими то против гетмана и немецких оккупантов, то на стороне красных (как утверждают, в мае 1919 г. комбриг Махно был награжден орденом Красного Знамени), то, после различных «перегибов» Советской власти по отношению к крестьянству, против них, как «врагов народа и душителей свободы»... Махно пользовался огромной личной популярностью, основанной на его бескорыстии и ненависти к «эксплуататорам» — «С угнетенными против угнетателей — всегда!»
В эмигрантском повествовании А. Николаева «Жизнь Нестора Махно» приводится письмо вождя украинских повстанцев друзьям, написанное 16 апреля 1923 г. в Париже: «В Киевщине я был опасно ранен и, будучи в беспамятном от потери крови состоянии, отправлен напуганными за мою жизнь и общее дело повстанцами в Румынию, где был посажен в тюрьму, но бежал в Польшу. Поляки на границе меня арестовали и водворили в Варшавскую крепость, но стараниями единомышленников я был вызволен. На территории Данцига был вновь арестован и посажен в немецкую тюрьму, но оттуда бежал. После подобных странствований я обретаюсь ныне в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал... О чувствах моих: они неизменны. Я по-прежнему люблю родной народ и жажду работы и встречи с ним».
Встреча эта не состоялась. Махно, влачивший полуголодное существование в Париже, летом 1934 г. умер от костного туберкулеза и похоронен на кладбище Пер-Лашез. Последним занятием революционера было изготовление модных веревочных тапочек...
Написанные малограмотным Махно мемуары не отличаются красотами стиля. «Литзаписчиком» был один из основных его идеологов — Михаил Волин (родной брат известного советского литературоведа Б. М. Эйхенбаума).
Трагическими оказались судьбы вдовы Махно Галины Кузьменко и дочери Елены. После оккупации Франции немцами онн оказались на принудительных работах в Германии, а в 1945 г. Г. Кузьменко уже в Киеве советским судом была приговорена к 8 годам лагерей. В заключении она находилась, что называется, на одних нарах с вдовами И. Якира и генерала А. Власова. Дочь была отправлена в ссылку в Казахстан.
Примечание от «Претич»:
В данном отрывке (взятом из журнала «Слово (В мире книг)», за год этак 1989-90), приведен несколько тенденциозный отзыв Н. И. Махно о большевиках и личности В. И. Ленина. Надо понимать что двигало редакторами этого журнала именно в тот период времени – достаточно поднять любое издание той поры, чтобы увидеть эту тенденцию. Однако, в других местах и по свидетельству иных современников, Н. И. Махно относился к большевикам скорее ревниво, нежели враждебно, т.к. его задевало то, что именно за большевиками (весьма родственными его взглядам) пошли революционные массы и именно большевики одержали выдающиеся победы в Гражданской войне и войне с империалистическими интервентами. К личности В. И. Ленина он относился уважительно, отдавая несомненную дань его заслугам и проч.
Н. И. Махно
Гуляй-Поле
 Восемь лет и 8 месяцев моего сидения в тюрьме, когда я был закован (как бессрочник) по рукам и ногам, сидения, сопровождавшегося временами тяжелой болезнью, ни на йоту не пошатнуло меня в вере в правоту анархизма, борющегося против Государства, как формы организации общественности и как формы власти над этой общественностью. Наоборот, во многом, мое сидение в тюрьме помогло укрепить и развить мои убеждения, с которыми и за которые я был схвачен властями и замурован на всю жизнь в тюрьму.
С убеждением, что свобода, вольный труд, равенство и солидарность восторжествуют над рабством под игом государства и капитала, — я вышел 2 марта 1917 года из ворот Бутырской тюрьмы. С этим же убеждением я бросился на третий день по выходе из тюрьмы, там же в Москве, в работу Лефортовской анархической группы, ни на минуту не покидая мысли о работе нашей Гуляй-Польской группы хлеборобов анархистов-коммунистов, работе, начатой ею одиннадцать-двенадцать лет тому назад и, несмотря на величайшие потери передовых ее членов, продолжающейся, как мне друзья сообщали, и сейчас.
Одно меня угнетало — это отсутствие у меня надлежащего образования и конкретно-положительной подготовки в области социально-политических проблем анархизма. Я глубоко это чувствовал и сознавал. Но еще глубже я сознавал, что в наших анархических рядах эта подготовка отсутствует на 90 процентов. И хотя я находил ответ, что это пагубное явление порождено отсутствием у нас анархической организации и ее школ, однако, часто над этим задумывался... Гигантский рост русской Революции меня сразу натолкнул на непоколебимую мысль, что анархическое действие в такие моменты неразрывно должно быть связанным с трудовой массой, как наиболее заинтересованной в торжестве свободы и правды, в новых победах, новом, общественном социальном строительстве и в новых человеческих взаимоотношениях...
По приезде в Гуляй-Поле, я в тот же день встретился со своими товарищами по группе. Многих уже не было в живых. Те, что пришли ко мне из старых, были — Андрей Семенюта (брат Саши и Прокофия Семенюты), Моисей Калиниченко, Филипп Крат, Савва Махно, братья Прокофий и Григорий Шаровские, Павел Коростелев, Лев Шнайдер, Павел Сокрута, Исидор Лютый, Алексей Марченко и Павел Хундей (Коростылев). Вместе с этими товарищами пришли наши молодые товарищи, которые в то время, когда я был на воле, еще не были в группе. Сейчас они уже по два и по три года находились в нашей группе, занимались чтением анархической литературы, распространением ее среди крестьян. Во все эти годы подполья они выпускали прокламации, печатанные на гектографе.
А сколько пришло крестьян и рабочих ко мне, сочувствующих анархической идее — их перечислить было нельзя. Правда, я не мог брать их на учет, когда тут же рисовал перед собою планы предстоящей для нашей группы работы.
Я видел перед собой своих друзей крестьян — этих безымянных революционных анархистов-борцов, которые в своей жизни не знали, что значит обманывать друг друга. Они были чистые крестьянские натуры, которых трудно было убедить в чем-либо, но раз убедил, раз они тебя поняли и, проверив это понятое, убедились, что это именно так, — они возвышали этот идеал на каждом шагу, всюду, где только представлялась им возможность. Я говорю — видя этих людей перед собой, я весь трепетал от радостных волнений, от душевной бури, которая толкала меня сейчас же, с завтрашнего дня повести по всем кварталам Гуляй-Поля среди крестьян и рабочих пропаганду, разогнать Общественный Комитет (правительственная единица Коалиционного Правительства), милицию, не допустить организации никаких комитетов и взяться за прямое дело анархизма...
В 10 часов утра я, в сопровождении товарищей, был на базаре, рассматривал площадь, здания домов и гимназий. Зашел в одну из них, где встретился с директором и долго говорил с ним о программе преподавания, в которой (кстати сказать) ничего не понимал, но узнал, что «Закон Божий» в программе стоит и, по словам директора, ревностно оберегается попами и, отчасти, родителями учащихся. Я очень возмутился. Тем не менее, это не помешало мне через некоторое время записаться членом общества просвещения, от имени которого эта гимназия существовала. Я глубоко верил, что непосредственным участием в этом обществе просвещения я пошатну в нем религиозный вопрос...
В эти же дни руководители Гуляй-Польского Милицейского Управления — поручик Кудинов и его делопроизводитель, старый заядлый кадет — А. Рамбиевский пригласили меня помочь им разобраться в бумагах архива Гуляй-Польского Полицейского управления.
Придавая особое значение этому архиву, я просил товарищей по группе делегировать вместе со мной еще одного из товарищей. Я считал это таким важным, что готов был отойти на время от всякой другой работы.
Товарищи по группе, в особенности Калиниченко и Крат, предварительно высмеяли меня, что я стремлюсь оказать помощь милицейским управителям, и лишь после спора, сам тов. Калиниченко признал, что это необходимо сделать и пошел со мной разбирать архив.
В архиве мы нашли ряд документов о том, кто из гуляй-польцев следил за братьями Семенюта и рядом других членов нашей группы, и сколько эти кошки получали за свою службу.
Был документ о Петре Шаровском, бывшем члене нашей группы, говорящий о том, что он служил тайным агентом полиции, имел большие заслуги...
Все эти документы я забрал с собой в группу. К несчастью, отмеченные в них люди, за исключением стражников Онищенко и Богаева, которые вне службы переодевались в штатскую одежду и шныряли по огородам и дворам за всеми подозреваемыми в политике гуляй-польцами, а также Сопляка и П. Шаровского, — все были убиты на войне.
Тех, кто остался в живых, мы взяли на замечание, считая, что убивать их сейчас не время, да троих из них — Сопляка, Шаровского и Бугаева, и не было в Гуляй-Поле: они после моего приезда скрылись.
Документ о Петре Шаровском, свидетельствующий о том, что он выдал полиции Александра Семенюту и Марфу Пивень, — обнародовал на митинге.
Об остальных троих документы были скрыты. Мы надеялись, что эти трое возвратятся в Гуляй-Поле и мы их схватим без особых розысков. Четвертый же — Назар Онищенко, после разгона полицейских революцией, был призван коалиционным правительством на войну, но вскоре как-то ухитрился покинуть фронт и теперь жил в Гуляй-Поле, не показываясь ни на сельских сходах, ни на митингах.
В скором времени после обнародования документов о Петре Шаровском, Назар Онищенко встретился со мной в центре Гуляй-Поля. Это — тот стражник и тайный агент, Онищенко, который при обыске моей комнаты позволил себе обыскать мою мать, и когда она запротестовала, он дал ей пощечину. Теперь этот негодяй, продавши душу и тело свое и своего родного брата за деньги полиции, подскочил ко мне, снимая фуражку и с возгласом: Нестор Иванович! здравствуйте, — протягивает свою руку для пожатия.
Ужас! Какое омерзение вызвал во мне голос, манера и мимика его, этого Иуды. Я весь задрожал и неистово закричал: Пошел вон, подлец, от меня, иначе я сейчас же тебе всажу пулю!
Он отскочил в сторону и побледнел. Лицо его приняло белизну снега.
Я незаметно для самого себя засунул в карман руку и нервно схватился за револьвер, думая: Убить эту собаку здесь же, или воздержаться?
Разум взял перевес над чувствами негодования и мести. Я, уставший от волнений, подошел к мучной лавке и сел на стоявший у дверей стул.
Ко мне подошел хозяин лавки, поздоровался и пытался кое-что спросить меня, но я его не понимал. Я извинился, что занял стул и просил его оставить меня в покое, а минут через десять я попросил проходившего крестьянина помочь мне дойти до Комитета Крестьянского Союза.
Об этой встрече с Назаром Онищенко узнали члены группы и Комитет Крестьянского Союза. Все они настаивали на том, чтобы объявить имеющийся о нем документ. Что он, помимо того, что был стражником (об этом все крестьяне и рабочие знали: он многих арестовывал и избивал) — служил еще в сыскной полиции.
Все товарищи настаивали на этом объявлении документа, потому что хотели после убить его.
Я противился, прося товарищей согласиться со мной и оставить его пока в покое. Я исходил из того, что были поважнее сыщики, Сопляк, например, по имеющимся документам, был специалистом-сыщиком. Он работал долгое время в Гуляй-Поле, в Пологах среди рабочих из депо и в поисках тов. Семенюты.
Бугаев был тоже утонченный сыщик, часто и умело маскировался. Набирал на деревянный поднос баранок, зельтерской воды и продавал среди собравшихся крестьян и рабочих, в особенности, в период, когда царское правительство ассигновало 2000 руб. награды тому, кто укажет Александра Семенюту. Неоднократно этот Бугаев переодевался, вместе с приставом Караченцем и Назаром Онищенко, и на целые недели они исчезали со своих официальных постов, шатаясь по окраине Гуляй-Поля, или же в Александровске и Екатеринославе по рабочим кварталам. Пристава Караченца тов. А. Семенюта убил в Гуляй-Польском театре. Бугаев, Сопляк и Шаровский живы и где-то недалеко скрываются.
Вот поэтому-то нельзя было Назара Онищенко трогать. Нужно было вооружиться терпением и стараться поймать остальных, по указаниям крестьян, нередко появлявшихся в Гуляй-Поле. Я тогда же, прося товарищей оставить Назара Онищенко в покое, говорил им, что важно схватить этих негодяев всех и затем убить, потому что такие люди вредны для всякого человеческого общества. Они неисправимы в самом из худших преступлений — продаваться за деньги самим и предавать других. Подлинная революция должна их уничтожить. Свободное, равенственное в жизни и правах общество в предателях не нуждается. Они все должны умереть или от своих рук или быть убиты авангардом революции.
Все мои друзья и товарищи после этого больше не настаивали на том, чтобы Назар Онищенко был сейчас разоблачен в этом худшем из преступлений...
В это же время мы получили сведения о том, что П. А. Кропоткин уже в Петрограде. До сих пор в газетах писали об этом, но мы, крестьяне-анархисты, не слыша его мощного призыва к анархистам и конкретных указаний, руководствуясь которыми анархисты начали бы группироваться и, приводя в порядок разрозненные силы своего движения, занимать организованно свои революционно-боевые позиции в революции, мы не доверяли газетам. Теперь же мы получили газеты и письма из Петрограда, указывающие, что П. А. Кропоткин перенес в пути из Лондона в Россию болезнь, но доехал благополучно до самого сердца революции — Петрограда. Нам сообщили, как его встретили социалисты, стоявшие у власти, во главе с А. Керенским.
Радость в рядах нашей группы — неописуемая. Собрали общее заседание группы, которое посвятили исключительно разбору предположений, что скажет нам старик Петр Алексеевич...
Я составил письмо-приветствие от имени Гуляйпольской Крестьянской Группы Анархо-Коммунистов и, не помню точно, но, кажется, отослал его Петру Алексеевичу через редакцию газеты «Буревестник».
В этом письме-приветствии наша группа приветствовала Петра Алексеевича и поздравляла его с благополучным возвращением на родину. выражая уверенность, что родина в лице лучших своих людей ждала его, как неутомимого борца за идеи высшей справедливости, которые не могли не оказать своего влияния на подготовку и совершение Русской Революции...
Подпись была: Группа Украинских Анархистов-Коммунистов в с. Гуляй-Поле Екатеринославской губ.
На наше скромное письмо-приветствие мы ответа не ждали. Но ответа на вопросы момента мы ждали с каким-то особым напряжением, с чувством сознания, что без него мы потратим много сил и может оказаться, что напрасно, может оказаться, что то, чего мы ищем, не ищется другими группами или ищется, но в совершенно другом направлении. А подневольная деревня — казалось нам — ставит прямо вопрос: где тот путь и средства, чтобы завладеть землею и, без власти над собой, заняться выживанием из своего тела паразитов, ничего не производящих, живущих в довольстве и роскоши.
Ответ на этот вопрос П. А. дал в своем труде «Хлеб и Воля». Но массы этого труда его раньше не читали. Его читали одиночки из масс. Теперь такой труд массе читать некогда. Теперь ей нужно услыхать на простом, живом и сильном языке самое конкретное из «Хлеб и Воля», чтобы она не погружалась в косное раздумье, а поняла бы сразу и получила руководящую нить для своих действий. Но кто скажет все это ей, простым, живым и сильным языком?
Анархист-пропагандист и организатор и только он!
Но положа руку на сердце, говорил я: были ли когда вообще у него в России и на Украине анархистские пропагандистские школы? Я такого случая не знаю. Но если они и были, то спрашивается, где же вышедшие из них передовые наши борцы? Я второй раз объезжаю несколько районов в нескольких уездах, административно принадлежащих к одной губернии, и не встречаю ни одного случая, где бы крестьяне на мои вопросы: «Были ли у вас ораторы из анархистов?» — ответили бы: «Были». Везде отвечали: «Никогда не были. Очень рады и благодарим, что вы нас не забываете».
Где же силы нашего движения вообще? Они, по-моему, еле-еле дышат по городам, и не все — за своим делом...
В период этих ожиданий подошло время губернского Съезда Советов Раб., Крестьян., Солд. и Казачьих Депутатов и Крестьянского Союза.
Был созван съезд Крестьянского Союза в Гуляй-Поле. Обсудили повестку дня Губернского Съезда. Над вопросом о реорганизации Крестьянских Союзов в Крестьянские Советы долго думали и в конце концов решили послать от себя делегата на губернский Съезд. От крестьян уполномочили делегатами меня, от рабочих — товарища Серегина. С особой радостью ехал я в Екатеринослав, надеясь побывать в федерации анархистов, лично поговорить обо всем, что нашу группу в целом интересует (а интересовало ее больше всего вот что: почему из города нет анархистских агитаторов по деревням?).
Умышленно я выехал на съезд днем раньше. С вокзала еду прямо в киоск федерации. Застаю в нем секретаря — тов. Молчанского. Одессит, старый товарищ. Знаем друг друга еще с каторги. Радость, обнимаемся, целуемся.
Я тотчас же обрушился на него: что они делают по городам? Почему не разъезжают с целью организации по всей губернии?
Товарищ Молчанский, с свойственной ему манерой, волнуется, разводит руками, говорит: «Брат, сил нет. Мы слабы. Мы только, только сгруппировались здесь и еле обслуживаем рабочих на здешних заводах и солдат по казармам. Мы надеемся, что со временем наши силы разовьются, и тогда мы теснее свяжемся с вами в деревне и начнем работу более энергичную по деревням».
 Долго мы после этого сидели молча и глядели друг на друга, погрузившись каждый в себя и в будущее нашего движения в революции... А затем тов. Молчанский начал успокаивать меня, уверяя, что в недалеком будущем в Екатеринослав приедут Рогдаев, Рощин, Аршинов и ряд других товарищей, нам неизвестных. Наша работа будет переброшена в деревню. Затем он повел меня в клуб федерации, который раньше назывался «Английским Клубом».
Там я застал много товарищей. Одни спорили о революции, другие читали, третьи ели. Словом, застал «анархическое» общество, которое по традиции не признавало никакой власти и порядка в своем общественном помещении, не учитывало никаких моментов для революционной пропаганды среди широких трудовых масс, так остро в этой пропаганде нуждавшихся.
Тогда я спросил себя: для чего они отняли у буржуазии такое роскошное по обстановке и большое здание? Для чего оно им, когда здесь, среди этой кричащей толпы, нет никакого порядка даже в криках, которыми они разрешают ряд важнейших проблем революции, когда зал не подметен, во многих местах стулья опрокинуты, на большом столе, покрытом роскошным бархатом, валяются куски хлеба, головки селедок, обглоданные кости?
Я смотрел на все это и болел душой. В это время в залу вошел тов. Ив. Тарасюк (он же Кабась), заместитель секретаря тов. Молчанского. Он с болью и возмущением сперва тихо, а затем чуть ли не во весь голос закричал: «Кто ел на столе, уберите!».. Сам начал подымать опрокинутые стулья...
Быстро все со стола было убрано и взялись подметать залу...
Закончился день 29-го августа. Тяжелый день по своим известиям о движении ген. Корнилова. Но зато он толкнул массы к инициативе и революционной самодеятельности. И там, где среди тружеников были революционеры, которые знали, какая перед ними должна стоять задача в такие моменты, — там предпосылки к назревавшим событиям были вовремя формулированы и трудовые массы их использовали в своей прямой борьбе.
На другой день рано утром я шел по Соборной площади Гуляй-Поля. Группы рабочих из заводов и крестьян из сотен под черными и красными знаменами, с песнями подходили к улице, ведущей к зданию Совета Крестьянских и Рабочих Депутатов, в котором поместился «Комитет Защиты Революции». Я перебежал через двор училища и еще другой двор и вбежал во двор Совета, чтобы встретить манифестантов. Когда я показался перед манифестантами, — раздался громовой крик: «Да здравствует революция! Да здравствует неизменный ее сын, а наш друг, тов. Махно!»
Эти крики были для меня лестными, но я чувствовал, что не заслужил их от тружеников. Я остановил восторженные, награждающие меня столь дорогими и сильными эпитетами, крики, и попросил выслушать меня. Но меня подхватили на руки и продолжали кричать: «Да здравствует революция! Да здравствует тов. Махно!»
Наконец, я упросил манифестантов выслушать меня и когда воцарилась тишина, я спросил их, в честь чего они бросили работу и пришли к Комитету Защиты Революции?
— Мы пришли в распоряжение Комитета, — последовал ответ, — и мы не последние.
— Значит, есть еще порох в пороховницах?!
— Есть, есть и достаточно есть! — кричали манифестанты в ответ мне.
Я начал было терять равновесие, чуть-чуть было не прослезился от радости за широкий размах украинской рабочей и крестьянской души. Передо мной предстала крестьянская воля к свободе и независимости, которую только ширь и глубина украинской души может так быстро и сильно выявлять.
Первыми моими словами к манифестантам было: «Так слушайте же, товарищи, если вы пришли в распоряжение Комитета Защиты Революции, то предлагаю вам разбиться на группы в десять—пятнадцать человек, с расчетом по пять человек на подводу и не медлить ни одного часа: — облететь весь Гуляйпольский район помещичьих имений, кулацких хуторов и немецких богатых колоний и отобрать у этой буржуазии все огнестрельное оружие, как-то: винтовки, центральки, дробовые простые ружья, да из холодного — шашки. Ни пальцем, ни словом не оскорблять самой буржуазии. С революционной отвагой и честью мы должны это сделать в интересах революции, против которой вожди буржуазии, пользуясь попустительством революционеров сорганизовали под крылышком Временного Правительства свои силы и уже начали действовать оружием.
Как уполномоченный Советом Крестьянских и рабочих Депутатов Района, Группой А.-К., Советом Проф. Союза принять временное идейное руководство организацией нашего революционного движения, оставаясь в то же время главным Комиссаром Комитета Спасения Революции, я считаю не лишним сказать всем товарищам, уезжающим по делу разоружения буржуазии, чтоб они не увлеклись и не бросились в грабеж. Это — дело не революционное, и за него каждый из нас, пока я буду стоять во главе организации нашего общего дела, попадет на суд всеобщего революционного схода-собрания крестьян и рабочих Гуляй-Поля.
Мы должны в течение двух, максимум — трех дней, обезоружить буржуазию и все оружие сдать в Комитет Спасения Революции, для распределения его среди истинных защитников революции. А поэтому не теряйте времени, разбивайтесь на группы, берите удостоверение в Комитете Защиты Революции на предмет официального отобрания нам нужного от буржуазии оружия и уезжайте, собирайте его».
У крестьян, когда они сознают, что это нужно, быстро все делается. В то время, как я говорил манифестантам, что нужно разбиваться на группы, с расчетом по пять человек на подводу, они разослали своих людей по домам, и около 30—40 подвод уже съехались и выстроились на Соборной площади в ожидании посадки людей на них.
А удостоверения в Комитете Защиты Революции были заготовлены после вчерашнего решения о том, за что прежде всего Комитет должен взяться в интересах революции. На них осталось только вписать фамилию предъявителя и поставить подпись Главного руководителя. А последний всегда и посреди улицы под таким удостоверением подпишется. Так фактически и было: я подписал эти удостоверения крестьян и рабочих, уезжавших на район, чтобы разоружить буржуазию.
И когда все было готово, и все сели на подводы, я сказал еще несколько слов уезжающим о настоящем тяжелом моменте для революции, о важности своевременного и решительного действия трудящихся на местах в пользу роста и развития ее. И вот, крестьяне и рабочие — эти застрельщики революции в Гуляйпольском районе, идейно охватывавшем несколько волостей других уездов своей организацией активного вооруженного действия против буржуазии, — выехали на район.
Часть же крестьян и рабочих занялась в самом Гуляй-Поле отобранием оружия у буржуазии и у наехавших сюда офицеров с фронта...
Итак, оружие у буржуазии отобрано и роздано по рукам революционных крестьян. Отобрание произведено спокойно, без жертв.
Открылся Съезд Советов, который созывался, чтоб разобрать причины, породившие движение ген. Корнилова и уяснить его цель.
Избрание Гуляйпольским Советом и другими организациями «Комитета Защиты Революции», как и все действия их до этого съезда съезд приветствовал, выражая свое убеждение, что настал час действовать.
Разбирая вопрос Корниловского похода на Петроград, который уже был отбит, съезд еще раз подчеркнул, что считает преступлением разрушение внешнего фронта, и призывал всех трудящихся в корне убить корниловщину на местах. Он решил вместе с тем поддерживать внешний фронт, как необходимый для защиты революции от внешнего врага. Коснулся и других вопросов, а именно: в первую очередь одобрил провозглашение отмены частной собственности в районе и коснулся земельного вопроса. Группа Анархистов-Коммунистов предложила съезду свой доклад по этому вопросу. Съезд его заслушал из уст тов. Крата и Андрея Семенюты. Доклад этот в своих основных чертах заключался в мерах практической ликвидации помещичьего и кулацкого права собственности на землю и на те роскошные большие усадьбы, которых они своим трудом не могут обслужить. Группа предлагала немедленно отобрать земли и организовать по усадьбам свободные сельскохозяйственные коммуны, по возможности с участием в этих коммунах и самих помещиков и кулаков. А если последние откажутся стать членами семьи свободных тружеников и пожелают сами индивидуально трудиться на себя, тогда определить им по трудовой норме из находящегося в их распоряжении народного богатства и дать им возможность жить за счет своего труда, обособленно от свободных сельскохозяйственных коммун остальных тружеников...
В дни нашей сентябрьской организационной работы среди крестьян и рабочих, к нам в Гуляй-Поле Правительственный Комиссар, помещик — Михно прислал чиновника особых поручений составить протоколы на меня и на всех крестьян и рабочих, обезоруживавших в районе буржуазию. Чиновник особых поручений поселился в милицейской канцелярии и хотел, чтоб к нему милиция созвала всех крестьян и рабочих, со мною вместе, и по очереди пропускала нас к нему на допрос. Но, к несчастью комиссара и его агента, милиция в Гуляй-Поле исполняла роль рассыльных, а не полицейских. Из милиции об этом сообщили мне в Комитет Защиты Революции. Я сам отправился к этому чиновнику и велел ему сейчас же собрать все свои бумаги в портфель и следовать за мною в Комитет Защиты Революции.
В Комитете я его усадил на стул и попросил объяснить цель своего приезда, без волнения, а просто, как чиновник особых поручений от власти. Он старался объяснить мне цель своего приезда так, как я его просил, но оно у него не выходило: губы у него дрожали, зубы стучали и сам он то краснел, то бледнел, смотря в пол.
Я его упросил записать без волнения то, что я скажу. И когда он, с трудом удерживая свою руку на листе бумаги, записал то, что я ему продиктовал, я попросил его в 20 минут покинуть Гуляй-Поле и в два часа — пределы его революционной территории.
И чиновник особых поручений от Правительственного Комиссара Александровского уезда быстро, быстрее, чем я и Комитет Защиты Революции ожидали этого, выехал к своему владыке в г. Александровск.
После этого к нам в Гуляй-Поле больше не поступало никаких приказаний и не посылалось чиновников из уезда.
Сентябрь месяц подходил к концу.
Надвигался Великий Октябрь, именем которого определилась Вторая Великая Русская Революция...
Октябрьские революционные события реально начали выявлять себя на Украине лишь в декабре месяце 1917 года.
За время от октября до декабря, на Украине по селам и городам произошла реорганизация Общественных Комитетов (этих территориальных единиц) в Земские Управы. Правда, участие трудящихся в этой реорганизации было очень слабо и носило характер формальности. Во многих районах крестьянские представители в Общественных Комитетах в Земские Управы не пошли. Во многих местах просто переименовывали Общественный Комитет в Земскую Управу, не внося никаких изменений в его структуру. Но формально по всей стране территориальной единицей считалась Земская Управа.
Часть рабочих по городам мало-помалу вступила на выжидательный путь.
Крестьяне находили момент самым удобным, чтобы ниспровергнуть власть и взять всю общественную судьбу в свои руки. С этой стороны крестьяне на Запорожьи и Приазовьи рассматривали октябрьский переворот в Петрограде и Москве, распространявшийся по всей центральной России в форме вооруженных атак против сторонников керенщины, как начало того, что сами они проводили у себя на местах еще в августе и сентябре 1917 года. И поэтому приветствовали его, стараясь расширить для него пути у себя на местах. Других мотивов, которые бы роднили крестьян и ту часть рабочих, которая осуждала всякое ожидание и действовала с Великим Октябрем, не было. Только с этой стороны октябрьский переворот в его воззваниях и газетах был встречен радостно украинскими революционными тружениками подневольной деревни и порабощенного города. То обстоятельство, что этот революционный переворот привел к власти партию большевиков и левых социалистов-революционеров, не обольщало украинских революционных тружеников. Сознательные крестьяне и рабочие видели в этом новый этап вмешательства власти в революционное творчество тружеников на местах и, следовательно, — новую войну власти с народом. В массе же своей, украинские труженики, подневольной деревни в особенности, смотрели на эту новую революционно-социалистическую власть, как на власть вообще, которую они тогда только замечают, когда она их грабит разными налогами, да набирает рекрутов в солдаты, или при других каких-либо насильнических ее действиях, которые встряхивают их тяжелую трудовую жизнь. Очень часто можно было услышать среди крестьян их настоящее мнение о дореволюционных и революционных властях. Они говорили, как будто шутя, но в действительности самым серьезнейшим образом и всегда с особой болью и ненавистью, что дурака Николку Романова от власти прогнали, второго дурака начал было разыгрывать из себя Керенский; теперь и этого прогнали. Кто же после него начнет разыгрывать в наш век, за наш счет этого дурака?
— Володька Ленин! — говорили одни.
Другие говорили: без «дурака» не обойтись (причем под словом «дурак» они разумели всегда только власть). Город только для этого и существует: его идея и система — дурная: город вызывает к жизни этого «дурака», говорили крестьяне.
В действительности мудрый Ленин правильно понимал город. Поставил на пост этого «дурачка» под флагом диктатуры пролетариата — группу лиц, возомнивших о себе, как о знающих эту роль, лиц, способных на что хотите, лишь бы быть на посту властелина и навязывать свою подчас дурную волю другому человеку и целому роду человеческому. Мудрый Ленин сумел вознести роль «дурака» на необыкновенную высоту, и этим соблазнить не только учеников симпатичнейшей по своей исторической революционно-боевой деятельности политической партии — левых социалистов-революционеров, превратя их в своих недоучек, но и некоторых анархистов. Правда, дети старой партии социалистов-революционеров — левые социалисты-революционеры через семь—восемь месяцев своего лакейства перед мудростью Ленина опомнились и стали в оппозицию этой мудрости вплоть до вооруженного выступления против нее: но это не изменяет нами отмеченной истины о них.
* Здесь краткая биография Махно Нестора Ивановича
PRETICH.ru*** |
