Часть 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4
16
Помню многое, особенно в детстве, когда ещё жил в маленькой и пыльной деревне на окраине Советского Союза - в бывшем хуторе сперва Сибирского линейного казачьего войска - слышали "Горькая линия"? - а затем, с 1871 года, ставшие Семиреченскими казаками, с головной станицей Урджарской, тогда многое было иначе. Я не ощущал к себе сучьего отношения окружающих, хотя жизнь была такой же непутёвой.
Я приходил к другу Пашке - после болезни он был парализован и был старше меня на 10 лет - я катал его на кресле с колёсиками. Мы много болтали за разные танки, самолёты, корабли, он приучал меня к радиоделу. Болтали о бабах... Сейчас я понимаю его, а тогда... Ну что взять с сосунка, у которого ещё ни хера ни в башке, ни в штанах?
И помню, как смотрел у него дома на стену, на которой на ковре висела старая казачья шашка, с простеньким замызганным темляком и я жутко завидовал Пашке. Вот у него есть чем гордиться!.. Мои же деды сгинули в Гражданскую - причём с обеих сторон, а выжившие сгинули в Отечественную. И ничего не осталось на память о них, даже фотографий... И словно не было их и подвигов их.
Одна только память...
19
- Здесь жизнь во всём и даже в тройном одеколоне, - зевает Алимов, ищет глазами: - Где?
- Мы умрём от вскрытых вен и потому СПИД нам не страшен, да? - хмыкаю я и вижу, как тот постепенно розовеет, наливается кровью. Порядок, оживает.
- Вены не трогай! Только не их - это святое! Мы умрём от водки, или под "КамАЗом".
- Ты. Я от другого.
- Без разницы. Но где, брат мой во Христе, где?
Он жаждет водки, я молчу и хладнокровно извожу его разговорами (у нас есть ещё одна бутылка, только я её припрятал). А я ведь, точно, злой. А зло всегда в чём-то добро.
- Пей тройной одеколон, - говорю ему, а тот морщится: - Сам пей, если найдёшь. От него х.. не стоит.
- Слушай, Андрюша, что тебе даёт водка? – Андрей психует, он понимает, что я глумлюсь над его "святынями", но и его тянет пофилософствовать.
- Как что? Ну тебя на х.., скажи, где? - он мотает взлохмаченной головой и обводит свою жуткую квартиру плывущим непослушным взглядом. Кажется, что он вот-вот распадётся на атомы. Так ветхозаветно он выглядит. И, видимо, до меня у него всё же побывала Аня, моя двоюродная сестра, и она наверняка вытянула из него все силы - пустила их на потеху плоти.
Жуткая квартира, настоящий мусорный контейнер; стены с грязно-жёлтыми обоями, побитые шкафы с редкими уцелевшими книгами, сломанный телевизор. Обрывки газет, обёрточной бумаги с жирными пятнами, стоптанные тапочки с прилипшей к подошве акцизной маркой. Какие-то пятна и подтёки, какие-то дурные запахи исходящие отовсюду - собачье ли дерьмо, или блевотина. Не суть важно. Скорее всего и то и другое и много-много разного неведомого третьего. Средь бумажек клок старой газеты, жирный заголовок мрачно сообщает: "Растлителя несовершеннолетней убили в камере. 15-ти летняя отомщена!". Беру клок, читаю. Страшное дело эти малолетки! В тюрьму не хочу, хочу по взаимному соглашению. Растлевать?..
Странная вонь щекочет нос. Е..я алимовщина! И сам не заметил, как уселся на этот диван! А этот диван имеет особенно маргинальный вид; с дырою посередине, размером с кулак, которую прожгли сигаретой лет 300 назад. Сколько он, героический, повидал на себе блядей! Оттого он и смердит, как мертвяк, и в нём, очень может быть, ютятся клопы. Диван лучший друг Алимова, после водки, разумеется. Я соскакиваю с него, как с электрического стула.
- Водка, даёт мне многое... - многозначительно бормочет Андрей и помахивает грязноватым пальцем в пространстве. Ещё немного и он начнёт мудрёно философствовать.
Злость к нему неуклонно растёт. Ведь он, х.. моржовый, подобен свинье, но он же и везунчик. Всё хорошее - кайф жизни - даётся ему в руки за просто так. Он ничего особенного не делает к тому, чтобы добиться женщины ли, денег ли, прочей жратвы. Всё это липнет к нему само, как железные опилки к магниту. В довершение зла, Алимов эстет. Таким он себя считает, такое мнение о себе он с успехом вдалбливает в пустые головки своих бесчисленных подружек. На этом он и держится, на этом падаю я.
- Вообще, Мишель, об водке говорить иль хорошо, иль никак. Условились?
Он долго мнёт сигарету, ломает её, роняет в стакан, грустно смотрит за окно. За окном лишь зелёные ветви акаций, иногда прогуливаются местные шлюхи с собачками и с испитыми рожами.
Мой приятель не любит листву - не замечает - но обожает шлюх. Так устроены поэты; чем ближе подходишь к прекрасному, тем милее всякая дрянь.
Всё прекрасное отцветает и превращается в мертвячину. И все шлюхи когда-то были милыми девочками...
Не в силах поэтов изменить происходящее, да оно и ни к чему. Поэты лишь бессильно и красиво оплакивают каждую разорванную девственность, сочиняют оды гибнущим мотылькам и прочее. Намывают золотой песок в уже нищих, растраченных душах проституток.
Жадный народ поэты. Им хочется всякую девочку самолично превращать в женщину, тогда, в этом случае, прекрасное, мол, не гибнет. Вот бред!
Алимов поэт и тем, безусловно, интересен. В нашем любимом отечестве поэтов почитают и одновременно не замечают. Андрей Алимов тот поэт, которого как поэта не читают, но как именно поэта замечают и отдают почести. Он умеет и это вдолбить в пустые, но милые головки своих... и так далее. Он вовремя научился тратить грамм чувства и не бог весть какого труда и получать за это солидный дивиденд.
- Андрей, ты не гробокопатель, ты гробовщик! - вывожу его из тревожной задумчивости - И ко всему прочему, ты х.. поэтишко.
- Может быть, - флегматично соглашается он и в свою очередь спрашивает: - А ты, Мишель, чего в водке ищешь?
- Я не ищу, я неудачник.
- Да? Корыто с трещиной?
Мы и так пьяны, я теряю нить своих размышлений, а этот приятный вечер, с порывами свежего ветра в форточку, так несовместим с моим придушенным настроением. Хочется или кричать или застыть в объятиях милой и ласковой девушки. Всё бы отдал за это, за девушку, отдал бы даже тот, недописанный ещё мною великий роман.
Андрюха совершенно глух к романтике тихих вечеров и на природу ему плевать (для него существует одна природа - природа половых (читай – алкогольных) влечений). Теперь он вошёл во вкус и качал гвоздить меня:
- Неудачник! Это всё равно, что решето - сколько ни пей, всё напрасно. Лишь водку переводишь. В деле удачи водка не поможет.
- При чём тут "поможет-не поможет"? Я и не ищу помощи, ищу утешенья.
- "Утешение" - поповское слово.
- Зато верное. В нём нечто влекущее.
- Эх, Мишель, как не понимаешь?.. Это бл-во души. А утешенье - несчастным.
- Да, а мы счастливы?
- Зависит от данной минуты, что мы в эту минуту подразумеваем под "счастьем". В данную минуту - пуст мой стакан или полон. Он пуст и несча...
- На! - прерываю его я и выставляю на стол бутылку "Столичной" - За холодильником была. Счастлив?
- Вполне, - удовлетворенно воркует Андрей и резонно спрашивает: - А ты?
- А я нет.
- Подтверждается. Значит твоё счастье не в стакане. И ты зря переводишь…
Он не договаривает и с удовольствием потряхивает бутылкой.
- Да и твоё счастье не в стакане, загнал ты себя в этот стакан...
- Может быть, может... Но и ты, может, только время теряешь на пьянки, на разговоры, на стихи...
- Я запутался в этих дорогах.
- Да не в дорогах, в своей нерешительности.
Он быстро наливает, себе, пьёт, вместе с табачными крошками - это не смущает. Я тоже наливаю, нехотя, из принципа пью. Слушаю. Алимов имеет стаж везунчика и героя-любовника, имел визиты к венерологу... такой зря не скажет, но и не зря, специально не пошевелит пальцем.
20
Музыка -
Музыка губ обнажённых...
Случайно, совершенно случайно встретил у Никольской церкви Лору. Идёт навстречу мерно, округлившаяся, румяная. А раньше не шла - танцевала и легко бегала на свиданья со мной.
Тускло-пустые глаза вмиг озарились и улыбка, прежняя её неудержимая и детская улыбка растревожила моё спокойное сердце. И тут же почувствовал скребущий под ложечкой шёпот совести; наверное, тут и я виноват, в том, что она так изменилась и как-то вся потухла. То что бросил её в пик её влюблённости, подрезало её... Не было другого выхода.
Она - первая моя женщина. Охотно и увлечённо, терпеливо и внимательно - главное внимательно - обучала она меня тайнам любви. И даже когда мы расстались, она не упускала случая чтобы посоветовать или помочь мне, а я в этом частенько нуждался - любовные неудачи били меня как град посевы.
И сколько было у неё до меня мужиков и сколько ещё после! Это-то и определило наши отношения, с самого начала; никакого счастья, никакого будущего, несмотря ни на какую любовь, быть уже не может. И любил я её горькой и раненой любовью. Она меня - как единственный шанс... И отдавала мне всё до последней крупицы, всё что может отдать растраченная проститутка, то что не берут случайные и мимолётные мужчины - душу. Потаённые и неведомые её глубины, одновременно удивительные и страшные. А я просто не выдержал тяжести её искорёженной и перекошенной судьбы, которая вывалилась на меня вместе с любовью.
Не было в ней ни одного места, которое не трахали тысячу раз. Не было у неё слов, даже самых прекрасных, которые бы она уже не произнесла сотни раз разным пьяным "прохожим", слов сохранённых для меня. И как я мог верить этим словам?.. Со мной она платила за прошлые "грехи".
Я слушаю ее, и холодная колючая злость поднимается в душе: "Ну и что, каков результат? Зачем ты меня учила всей этой премудрости?".
Потом успокаиваюсь и уже согласен с тем, что и за то спасибо.
Хотел бы я взглянуть Лоре в глаза в тот момент, когда она впервые изменила мне с невзрачным типом, имени которого я не узнаю никогда. Взглянуть так глубоко, чтобы почувствовать её сердце. Что она чувствовала в тот момент?
Конечно, она чувствовал своё, сексуальное, и не могла чувствовать ни моего одиночества, ни горя брошенной собаки.
Но я ждал и надеялся и теперь жду и надеюсь. Жду уже других, надеюсь... да так же, по-прежнему, на чудо.
"И я знаю, что мне никогда не найти всё то, что можно, наверное, легко украсть". Слава и добрая память Сашбашу.
21
И снова - за окном тишина, полпервого ночи. Проклятущая весна!
Я не сука, но отношение окружающих ко мне именно сучье. И не знаю, почему так. А всё в этом мире этой и каждой весной е..я, и я е..у, да мозги свои и жизнь свою в конец зае..л!
Полпервого ночи, шуршат за окном ветки чахоточных деревцев - они похожи на измождённых старух. Бесшумно, воровато озираясь, крадутся коты. Фонарь заливает лужи мёртвым синеватым светом, отчего лужи кажутся наполненными ртутью. Где-то кричит ребёнок, на него покрикивает мать, слышна далёкая музыка и гортанные выкрики пьяных мужиков.
Сосу валидолинку, попиваю корвалолчик... "Нервы, брат, нервы шалят". С верхних этажей летит огоньком сигарета и парень с девушкой вдруг громко: "Га-га-га!.." - я знаю откуда. И снова нервы тук-тук-тук и как пилорама: "В-э-з-р-вшшш"!
С чего нервы? С чего это смех с верхних этажей пилорамой отдаётся? С чего шуршанье болоньевой куртки в подъезде вынуждает глотать дрянь? С того, что полпервого ночи и я одинок в этом мире, как последний зубчик в распоследней расчёске. С того, что в подъезде соседка е..я с каким-то уродом.
Я сосу валидол, она же... другое.
Она мне нравится все последние года 3-4. Симпатичная такая, длинноволосая и светленькая, аккуратненькая и в школе была отличницей. И я ей наверняка нравлюсь, только... только старше я её намного, а она чего-то ждала.
А тут подслушал - ну что же, что некрасиво? - у самой двери и стоны, и всхлипы, и уродливое чавканье губ в момент выброса спермы.
Так её! Так, туда и сюда! Давай, мачо, делай.
Ну и правильно, чего ей ещё ожидать? Захотелось. Не меня же ожидать каких-нибудь лет десять!
Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,
Стал таким он бессильным, нелепым, смешным!
Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,
Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.
Так, Поэт, ты паришь над грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
Я когда-то, когда ещё был поэтом, сравнивал себя с Альбатросом, но это зря я делал...
22
Алимовокая квартира становится мне вдруг милой и бурые пятна кое-где на стенах (следы кровавых мордобоев) не выглядят зловеще, наоборот гармонично присутствуют.
В дверь стучат, Андрей бледнеет и шепчет белыми губами:
- Это менты. Нас нету. Соседка настучала.
Но это не менты, это алкаши и наркоманы, живущие по-соседству, значит со всех микрорайонов. Через полчаса они матерясь и гулко икая уходят.
- Вот твари! - ругается поэт, но тут же начинает их расхваливать, как настоящих и нормальных друзей. Потом зубами сдирает пробку у бутылки. А мне всё это давно осточертело.
- Не буду, - мотаю я головой - Сейчас вырвет.
- Будешь, - как-то уверено, как тот отец Илларион, утверждает Андрей и кивает на дверь сортира - Меня этим не удивишь. Там унитаз.
- А у тебя загрызть есть чем?
- Ну, ты пожрать горазд! В холодильнике колбаса.
- И ты молчал?! - ядовито рявкаю я (мы уже пили и пили без всякой закуски), заглядываю в холодильник. Он пуст.
- Пить не буду, - заявляю я, но Андрюха тут же находит банку шпротов, почему-то на книжной полке. Находит одну луковицу и три молоденьких огурчика.
И снова болото, снова всё разговоры, которые утром забудешь. Слова, слова... Сто, триста раз уже сказанные. Сказанные пьяным от пьяных, сказанные от чистого сердца. И всё же пустые и стремительно опустошаемые фразы, мысли, понятия, идёт девальвация, или как там - обесценивание чувств.
Проболтали и профантазировали реальные возможности воплотить мечту. А мечты у всех разные и все одинаковы - хочется, чтоб было хорошо. А хорошо - тогда счастье.
Прекрасное прекрасно для счастливых,
Уродливо для скорбных
И зримо даже для слепых.
Иду домой, иду неспокойно, плетусь мимо ароматно пахнущих шашлыков, мимо девочек и мальчиков, пьющих пиво и уверенно умело целующихся взасос. Всё мимо... Всё не моё... А что мне? Пошарил-пошарил по карманам и нашёл, что ещё - да конечно на штоф.
Прекрасный вечер, чудесный вечер - весна и природа, даже эти ободранные кусты так и рвутся из корней, рвутся куда-то, зачем-то под золотым лунным диском. А рядом звучит музыка, слышен пленительный девчачий смех, пахнет винами, блюдами, зовуще мигают лампы и в горящем неоне длинные женские ноги в гладких матово отливающих колготках.
Тут мало людей и не всегда тела пахнут телами и всё же, не только дым сигарет, не только сделки - тело на деньги - тут ещё бывает несколько большее.
Что дальше? Не спрашивайте. Нет. Дошёл до дому, дотащился до кровати. Всё.
А где-то там, в пустой и холодной квартире, на голом полу остался один Алимов Андрей, поэт-алкоголик. Счастливый в своём тяжёлом алкогольном сне. Так счастливы бывают ещё самоубийцы.
Продолжение следует...
***