Ищите женщину
В 1772 году в Варшавской гостинице на улице de Sein в Париже поселилась молодая особа, которая обращала на себя всеобщее внимание. Фамилия ее звучала фантастично и часто менялась. Раньше она фигурировала в качестве госпожи Франк, затем Scholl, Tremouille, Aly Emettee, княжны Волдомир с Кавказа, чтобы скоро — с протейским искусством — стать в виду надобности Азовской принцессой, Бетти из Оберштейна, графиней Пиннеберг или Зелинской и, наконец, Елизаветой, всероссийской княжной!..
Никто не знал, что она замышляет, кто ее родители. Имевшая столько имен таинственная женщина была чахоточной или же носила в себе зародыши грудной болезни. Доктора называли эту болезнь apostema, оно было соединено с кровотечениями, частой горячкой, упадком сил и болью в груди.
Как у всякого тронутого болезнью человека, на ее лице отпечатывались душевные движения и желания, необычайно выразительно обозначаясь оживлением или спокойствием, строгостью или бледностью — отсюда недоумение, сколько определить ей лет. Но в то же время от грациозной фигуры незнакомки веяло поэзией угасавшей души.
Она была красива и этой красотой приводила в восторг, запечатлевалась, увлекала, притягивала к себе.
Правительственные данные дают рельефный образ незнакомки. Среднего роста, изящная, худощавая, с энергичными резкими движениями, она имела черные брови, большие глаза, проницательные, карие, широко раскрытые — немного косые. Белое, молочного цвета лицо, окрашенное часто румянцем, только слегка покропили веснушки. Продолговатый нос с горбинкой и черные волосы придавали лицу княжны Волдомирской итальянский характер.
Внешние достоинства увеличивала необычайная интеллигентность княжны. Она говорила совершенно чистым, хорошим акцентом по-французски и по-немецки, умела говорить, хотя и с трудом, по-итальянски, понимала английский. Все выдающиеся и образованные люди выразили единогласно мнение о высокой степени культурности принцессы Азовской.
Волдомирская княжна обладала не только превосходными манерами, салонной светскостью и искусством приобретать и увлекать знакомых: она очаровывала, кроме того, всесторонним знанием общества и некоторыми артистическими способностями. Она играла очень хорошо на арфе, чертила, рисовала и обладала значительными познаниями в области архитектуры.
Это была впечатлительная натура, способная к порывам, неровная, дух — неспокойный, увлекающийся и вместе с тем она была проницательна. Людей она узнавала скоро, в положении ориентировалась мгновенно... Умея играть на слабых струнках людей, она на авось смело и без колебаний все ставила на карту.
Создавание нерассчитанных, превосходящих свое буйное воображение комбинаций и ситуаций было ее любимым делом. Она брала уверенностью, заставляла манерами, вводя в заблуждение даже самых подозрительных...
Мужская нотка отзывалась в ее поступках, сильный характер — в быстроте решений. Вперед! Ни шагу назад! — было ее девизом. Рискуя, она шла на авось в своих стремлениях, не оглядываясь на последствия. Семь револьверов найдено было среди вещей принцессы Азовской, а два заряженных висели над кроватью для обороны во всякое время.
Итак, нет ничего достоверного, ничего уловимого, тьма, загадка и отчасти противоречия. Точно таким же является дело происхождения таинственной особы. Признания ее в этой области приближаются к басне из тысячи и одной ночи.
Рассказывала она следующее. Зовут ее Елизаветой, насчитывает она себе двадцать три года. Не знает своей народности, места рождения, ни родителей. Шестилетним ребенком ее вывезли в Лион, после полугодового пребывания в этом городе — в Киль. Воспитывалась она под наблюдением госпожи Перет или Перон (фамилии хорошо не помнит) и крещена по православному обряду: не припомнит, когда и в чьем присутствии. Когда она «пришла к сознанию», то постоянно спрашивала про мать, про отца, однако от нее всегда отделывались лишь утешением, что скоро они придут. От пребывания в столице Голштинии остались в слабых туманных воспоминаниях Азовской принцессы некоторые лица. Господин Шмидт давал ей уроки математики, других учителей, как она выражалась, не стоило откапывать в воспоминаниях. Запечатлелись еще две фамилии: баронессы Штерн и данцигского купца Шумана, который оплачивал расходы по содержанию девочки.
Когда ей исполнилось девять лет, какие-то трое мужчин вывезли ее вместе с нянькой в Петербург. Это случилось в 1761 году, в год смерти императрицы Елизаветы. Отсюда, под видом возвращения к ее родителям в Москву, ребенка завезли к персидской границе. Наконец она очутилась в уединенном домике, в котором жила старушка и три седых старика на расстоянии шести или семи верст от ханской ставки. Престарелая женщина, по всей вероятности осужденная на поселение, мучилась в этом отрезанном от прочего мира угле уже два десятка лет.
Пятнадцать месяцев пребывания в одиночестве, в безлюдном месте наложили на ребенка свой отпечаток. Она постоянно хворала, как думала, вследствие преподносимой отравы. Изнуренная тяжелой действительностью, она постоянно плакала, жаловалась и спрашивала, кто был причиной ее бедной, горькой участи. Тогда ее престарелая попечительница шептала ей, что она заброшена на эту окраину по распоряжению Петра III. Мало-помалу она выучилась местному языку, похожему на русский, который она когда-то знала, но потом позабыла.
Наконец, настала минута освобождения. Нянька переманила на свою сторону крестьянина-татарина из ближайшего села, сговорилась с ним, и вот ночью они втроем бежали и в течение четырех суток бродили пешком. Ребенка и сверток с платьем нес посланный самим Провидением татарин на себе. Они пробирались среди непроходимых лесов и пустырей, пока наконец не попали в населенные места. Местный староста пожалел их, дал им лошадей, на которых они доехали до Багдада. Там они нашли приют, попечение и заботы у богатого перса Гамета. В доме Гамета жил персидский крез, князь Али, которого разжалобила судьба несовершеннолетней изгнанницы. После годового пребывания их в Багдаде они взяли девочку вместе с няней в столицу испаганского шаха, где им не хватало разве только птичьего молока. Когда Али уехал по делам в долину роз Ширас, он предоставил Елизавету заботам Jan’a Fournier, по происхождению француза. После возвращения домой он обращался с ней самым лучшим образом, полным уважения. Персидский набоб сообщил ей важную тайну, именно: девочка была дочерью императрицы Елизаветы Петровны! Его слова подтвердили гости, посещающие дом Али, и старались открыть и отца для царевны. Многие утверждали, что им был Алексей Разумовский, другие считали им кого-то другого, хотя не оглашали фамилии. Волнения в Персии в 1769 году заставили Али покинуть родину и путешествовать по Европе. Елизавета согласилась ему сопутствовать, лишь бы только не остаться в России, где ее ждала беда. Впрочем, зачем туда стремиться после коронации Екатерины II?
Путешествие предприняли со всеми предосторожностями. Перед Астраханью персидская свита была удалена и заменена двумя слугами из русских. Али заехал в город под псевдонимом Крымнова (Крымова), а она играла роль его дочери. Через два дня они уехали из Астрахани — Елизавета в мужском платье. По дороге Крымнов прописывался по каким-то бумагам. В Петербурге они только переночевали, после чего остановились в Риге, откуда отправились в Кенигсберг, пробыли затем несколько недель в Берлине и, наконец, прибыли на более продолжительное время в Лондон. Здесь она простилась со своим благодетелем, которого отозвали на родину важные письма.
Али был одним из самых богатых людей в Персии и имел большие торговые сношения с Индией и Китаем. Он имел свою флотилию, состоящую чуть ли не из шестидесяти кораблей. Прощаясь с нею, он оставил ей драгоценные камни, золото в слитках и много наличных денег. Благодаря Али, Елизавета приобрела настоящий рог Амалтеи, из которого сыпались потоки денег, она могла делать громадные расходы и уплачивать даже за других стотысячные долги. После пятимесячного пребывания Лондон ей надоел, она уехала в Париж, где жила около двух лет, как и в Альбионе, под именем персидской княжны Али.
Подобная исповедь жизни никого не убедила: фантазия и наивная ребяческая басня слишком яркими цветами бросались в глаза. Когда князь Голицын прижал ее к стене, желая какой бы то ни было ценой узнать правду и найти хотя бы луч света, она опять продолжала свои легендарные сказки и повторила, что только благодаря уверениям Али и других считала себя дочерью императрицы Елизаветы.
Сэру Виллиаму Гамальтону она передавала не то, что Голицыну. На основании этой версии Елизавета I передала ей Права на престол, а на Петра III возложила обязанность воспитать царевну. Немилосердный монарх отправил родственницу в сибирские снега, откуда, спустя год, ее вывело участие в ней одного священника. Под покровом ночи бежали они в столицу донских казаков. Покушение на ее жизнь поднесением отравы было неудачно, однако, чтобы избежать второго, она скрылась в Персию к родственнику отца, который в правление шаха Тамаса переселился на берега Каспия. Этот король королей осыпал русского пришельца ласками и богатствами, наделил его огромными поместьями и окружил почетом. Благодаря этому он мог заботиться о преследуемой судьбой дочери родственника, выписывать для нее педагогов из-за границы и превосходно подготовить ее к жизни.
Вследствие очевидной мистификации раздавались самые разнородные предложения и суждения о происхождении Волдомирской княжны. Экзотическую даму больше всего считали полькой знатного рода. Такое мнение высказала римская полиция, таково было общее мнение в Пизе, так думали и в русском флоте, стоящем у итальянских берегов. С этим же предположением носился и адмирал Грейг, который долгое время держал ее под арестом в каюте своего корабля.
На основании слов другого английского дипломата, консула в Ливорно сэра Джона Дика, Азовская принцесса по всем вероятиям — дочь нюренбергского булочника.
На деле же даже край завесы не упал с тайны.
Целая конструкция жизнеописания, построенная авантюристкой, были слепком со сказок для детей. В нем нет следа иносказания, стремления управдоподобить рассказ, наоборот — видна только погоня за невероятным.
Она строго придерживалась того убеждения, что и умным людям можно было сыпать песок в глаза — лишь бы сыпать его настойчиво, решительно и беспрестанно. На первых порах, когда ей пришлось действовать и дело увенчалось успехом, полем ее деятельности и обширных проб были души доверчивые, менее всего способные к противодействию и подозрениям.
Волдомирская княжна после прибытия в Париж имела за собой темное прошлое. В ее обществе находился Вантурс, купеческий сын, который следовал за принцессой Азовской в Лондон, убегая из Гента от жены и кредиторов. Вантурс в Париже освободился от своей фамилии и получил от лжекняжны другую, звучащую аристократично — барон Эмбса. Рядом с самозванским патентованным бароном появился около авантюристки тоже прибывший из Лондона г. Шенк, по всей вероятности, ее прежний любовник — ныне посредник в разных предполагаемых махинациях.
Компания стала жить на широкую ногу. Они завязали разные знакомства, между прочим, с богатым купцом Понцетом, г. Маскайем, старым чудаком, любящим одиночество — Де Марине, с придворным маршалом князя Лимбург-Штирум графом Рошефорт-Валкуртом и, самое главное, с великим гетманом литовским Михаилом Огинским.
Она сама, кажется, первая явилась к нему с утешением и желанием завязать знакомство. Ее привлекал человек с громким именем, представитель конфедератских стремлений, привлекала ее возможность завязать с ним и при посредстве его политические и общественные знакомства.
Лимбургский роман
На парижских улицах предприимчивой чужеземке приходилось все хуже и хуже и, наконец, ее положение сделалось несносным. Затягивание долгов, а больше всего надувательство знакомых, вызвало серьезное происшествие. Вантурс попал в тюрьму, не будучи в состоянии разделаться с обязательствами. На помощь поспешили господа Понцет и Маскай, не поспешил только Огинский, сам нуждающийся в деньгах. Де Марине, увлеченный прелестями вышеописанной черкесской красавицы, выдал Понцету и Маскайю вексель в обеспечение их состоятельности, после чего вся компания двинулась в окрестности Парижа, а в конце апреля 1773 года выехала в Германию. Во Франкфурте-на-Майне ожидал гостей граф Рошефорт-Валкурт, придворный маршал князя Лимбург-Штирума, которому Шенк, тайная пружина шантажа, так много рассказывал о сказочных богатствах княжны, что он готов был попросить ее руки.
Понцет и Маскай заставили, однако, бежать их и с немецкой земли. Следствием новой жалобы было то, что Вантурс снова очутился под замком и та же участь грозила Де Марине. В довершение хозяин гостиницы выпроводил прибывших вон на улицу как очень подозрительных жильцов. В минуту необычайно тяжелую и критическую, в минуту последнего отчаяния нашелся, однако, лоцман, который вывел обломки корабля из бурного водоворота. Это был Филипп Фердинанд граф Лимбург-Штирум.
Роковым был тот день для графа Рошефорта, в который он выбрал у своего владыки во Франкфурте себе один из княжеских замков, для того чтобы скрыть свою будущую супругу. Лимбург просил маршала познакомить его с Али Эметте, красота которой и история повергли потомка Шаумбургов в такой экстаз, что он успокоил ее кредиторов деньгами и орденами, а ее вывез в замок Неусес во Франконии. Несчастный «жених» граф Рошефорт был объявлен чуть ли не «государственным преступником» и попал на несколько месяцев под арест. Для Лимбурга начались медовые месяцы... муки, постоянного уныния и душевной борьбы. Он запутывался в сети, куда попал и из которых не умел освободиться. Али Эметте, приняв европейское имя Элеоноры, стала жить в Неусес с большой пышностью и великолепием, раскрывая пред ошеломленным Лимбургом всю красу своих восточных богатств, а из склада сказок пустила на первый пыл... персидского дядю. Князь в будущем не будет иметь финансовых затруднений, прошли они безвозвратно... слушал эти изумительные слова Лимбург, слушал их с полной верой и Евстафий фон Горнштейн — его приятель, министр курфюрста тревирского. Горнштейн с удовольствием прислушивался к обещаниям о выкупе у курфюрста графства Оберштейн, а Элеонора с видимым усердием принялась за дело, надеясь каким-нибудь образом склонить князя к уступке Оберштейна ей, с которым соединен графский титул.
Всеми своими чувствами и помышлениями Али решила использовать положение вещей и как можно скорее привести потерявшего голову влюбленного к алтарю. С этой целью она выдумала сказку о необходимости возвращения в Персию, куда ее опекун вызывал для женитьбы. На дорогу должен был добыть денег Горнштейн, а взамен этого она обещала прислать значительную сумму для покрытия своих долгов, избавления от тяжестей Штирума и уверяла своего приятеля в выкупе Оберштейна...
Эффект получился великолепный: Лимбург сделал супружеское предложение, готов был даже отречься от престола в пользу младшего брата и пойти с ней в далекие страны, в Персию...
Напрасно старались его отрезвить... Трудился также над приведением князя в равновесие тревирский министр фон Горнштейн. И он, человек до некоторой степени мыслящий, не мог устоять пред любезностью очаровательной женщины и положительно согласился на брак Лимбурга, хотя требовал все-таки непременно документов о происхождении княжны Волдомир. Это и был самый сильный удар для авантюристки. Она сразу его сумела предотвратить уверением, что она остается в Европе, взяв от опекуна позволение на соединение с Лимбургом и обещанием больших... персидских подкреплений...
Бумаги, доказывающие ее происхождение, не приходили, к тому же выплыл религиозный вопрос, потому что авантюристка считала более подходящим признавать себя в роли владетельницы Азова, православной. Желая с честью выйти из несносной путаницы и подразнить любовника, чтобы этим склонить его к положительному концу, она откинула мысль о браке до окончания продолжающейся русско-турецкой войны, после которой должно было прийти из Петербурга признание ее прав для получения княжества Волдомира... В виду отдаленного времени она освободила Лимбурга от всех обязательств и для того, чтобы показать свое самопожертвование в блеске посвящения и добродетели, решила отдать ему свое поместье в управление и для подкрепления присоединила сюда значительный вексель, написанный на воображаемого банкира.
Из этого ничего не вышло.
Тогда, задетая за живое неожиданным оборотом дела, выступила принцесса Азовская с сокрушающим ударом: признала себя виновной, призналась в грехах прошлых лет и объявила себя в материнском положении...
По всей вероятности, исповедь о беременности была чистым вымыслом с целью связать с собой любовника.
Приблизительно около этого времени раздалась новость, чреватая событиями в будущем, новость удивительная, чудная, переросшая все легенды, нагроможденная около личности удивительной женщины.
На этот раз она была уже дочерью императрицы Елизаветы, внучкой Петра Великого, увезенная на шестом или седьмом году жизни в Сибирь и оттуда затем бежавшая, благодаря верному священнику и его семье, в Персию, где она воспитывалась при дворе шаха. Вследствие волнений она оставила Испагань и приехала в Европу, взяв с собой богатства и свиту. Слухи разрастались, расходились далеко и обогащались новыми подробностями.
Во время визита к своей сестре Иозеф-Фридерик-Поликсен в Бартенштейн Лимбург слышал, что Али — дочь императрицы Елизаветы и казацкого гетмана Разумовского. Какой- то поручик de’P. так расписал сказку о ее происхождении, что при дворе князя Гогенлое-Бартенштейн умирали от любопытства, чтобы узнать это... замечательное дело. Дата появления в Оберштейне сенсационных слухов об этой великой русской княжне, падающая на декабрь 1773 года, не была случайной. Она явилась одновременно с другим кровавым происшествием в истории империи. Несколько месяцев тому назад 17 сентября Пугачев обнародовал свой первый манифест на хуторе Толкачева и зажег над Уралом зарево могучего восстания. Ошеломляющая новость пришла из границ сибирских в Петербург на самом исходе года и тотчас же облетела Европу.
«Владычица Оберштейна», так охотно пользующаяся всяким случаем для своих выгод, подхватила ее на лету, чтобы на ней построить свою сумасшедшую мысль...
Пане Коханку
Страсть к интригам, способность с какой-то творческой силой устраивать необычайные ситуации, уменье затронуть если не руками, то хоть ногами всех и всякого, где это было прибыльно, вели ее прямой стезей к опутанию виленского воеводы, о состоянии которого за границей ходили анекдоты.
Она скоро достигла желаемого: увидела литовского набоба... Приходится думать, что встреча их была результатом отношений Лимбурга и прежде всего пинского консилярия, главного помощника в политических делах своего господина.
Цель встречи ясна.
Перед отъездом «Пане Коханку» из Страсбурга в предполагаемую поездку в Стамбул через Венецию в декабре 1773 года прошел слух о происхождении княжны Волдомира из семьи русских императоров. Дочь Елизаветы, пуская в мир сенсационное известие, знала, чего желала, что задумала. Называясь последней из дома Романовых, внучкой творца обновления государства, она невольно обозначила, где предел ее стремлений. Как отрасль народной династии она имела и самые большие династические права. Куда же ей прежде всего обратиться, в каком месте искать последователей? Как бы по желанию Провидения подвернулся самый непримиримый эмигрант — виленский воевода, который охотнее согласился бы принять «звание вечного скитальца, чем видеть разорение свободной Речи посполитой...».
Пути его и княжны Волдомира сходились. О политических намерениях самозванки он имел верные сведения. Он приветствовал ее с энтузиазмом как помазанницу Бога для его намерений.
Как посланница неба упала в долину печали воеводы претендентка, дочь императрицы Елизаветы, которая, подавая ему руку помощи, раскрывала новые розовые горизонты. Ее внезапное, неожиданное выступление облегчало все затруднения, касалось непосредственно монаршего трона Екатерины II, грозило волнениями внутри России, которые при восстании Пугачева и турецкой войны, могли освободить Польшу из-под угнетения северного соседа и уничтожить первый раздел.
В воображении Радзивилла появлялись, по-видимому, фантастические планы будущего.
Где же происхождение затеи, где мутный источник инициативы?
Всего вернее в ней самой — в княжне Волдомира. Похождения Пугачева, которые осенью 1773 года достигли высокой степени и распространили переполох в Европейской России, вскружили ей голову. Она позавидовала лаврам ложного Петра, не задумываясь над причиной популярности донского казака. Что удалось на Яике, почему не удастся на Неве или на Москве-реке?
Пылкую фантазию авантюристки, быть может, увлекли и рассказы о таинственной судьбе дочери императрицы Елизаветы и Алексея Разумовского, ее никто нигде не видел и потому можно было принять ее имя. Думая о том, существовала царевна или нет, легенду заменяли действительностью. В нее верили не только легковерные, но и солидные люди, предполагая отцом княжны певчего придворного хора, впоследствии графа, фельдмаршала и мужа Елизаветы Алексея Разумовского или фаворита царицы Ивана Шувалова...
Наконец, процедура принятия чужих имен, чужих фамилий была для нее обычной. Она уже столько имела их и столько их еще было впереди!.. Неужели немка Франк, Шёлль, француженка Тремуйлль, персидская дама Али Эметте, черкесская княжна Волдомир не могла каждую минуту измениться в русскую династичку?..
Весьма возможно, что еще раньше этого она почувствовала стремление к открытию в себе монаршей крови. Так, в 1770 году выступили из брюссельской цитадели и отправили за границу австрийских владений в Бельгии восемнадцатилетнюю самозванку, которая выдавала за настоящего отца своего императора Франциска I и долгое время жила в Бордо с ослепительным блеском, так что власти французские ее доставили в Брюссель по непременному требованию Марии Терезии. После принудительного ее отъезда из Бордо открылись удивительные вещи: эта дочь Франциска Лотарингского наделала огромных долгов и сумела надуть много купцов и видных известных лиц, показывая им письма, полученные будто бы из Вены... Во время отбывания заключения она совсем завладела австрийским наместником стариком графом Кобензлом и благодаря его заступничеству получила свободу. Разве это не княжна Волдомира? Тот же фон поступка, те же приемы... Во всяком случае, после появления Азовской принцессы в Германии, после ее хозяйничанья в Оберштейне исчезают следы авантюристки, выпущенной из брюссельской крепости...
Ближайшая цель замысла не имела, быть может, политической подкладки.
Денежные средства авантюристки были исчерпаны, погоня за новыми запасами была необходимой, не хватало денег даже на неделю, следовало отыскать новые золотые запасы, чтобы черпать из них полными горстями. Она не умела жить скромно, любила роскошествовать, да и занятое положение не позволяло ей сходить с пьедестала. Сказки о персидских богатствах Азовской принцессы, о наследствах в России утратили прелесть воздействия и расплылись в недоверии окружающих, надо было открыть как можно скорее новые Сезамы, найти другие заколдованные миры, надо было привлечь друзей, любителей изумительных открытий.
Слово стало делом.
Скоро положение вещей выяснилось. Претендентка уведомила Лимбурга, что Франция отозвалась одобрительно о ее намерении поехать с Радзивиллом из Венеции в Стамбул, чтобы оттуда объявить Европе свои права на русскую корону и при помощи устройства нового восстания в Польше и обострения турецкой войны свергнуть с трона Екатерину.
Завещание Петра Великого
Заручившись на дорогу деньгами, пустилась княжна «Елизавета всероссийская» в путь в обществе полковника... лимбургской армии барона Кнорра, горничной Францишки фон Мешеде и двух слуг, из которых один был негр. Таинственной и мрачной сидела претендентка в коляске, ни с кем не разговаривая, ни с кем не советуясь. Когда было нужно, она сама отдавала почтальону приказания. В последних числах мая приехала «последняя из дома Романовых» в гордую Венецию и остановилась под именем графини Пиннеберг, которым называлась жена князя шлезвиг-голштинского.
Венеция служила дорожным этапом: здесь они ожидали турецких паспортов, разрешавших дорогу за Балканы.
«Всероссийская княжна» сразу вошла в атмосферу для нее самую приятную польского и иностранного общества. Вокруг нее и воеводы группировалась многочисленная компания, настоящий международный город людей и характеров.
Отъезд назначен на день 16 июля 1774 года. Польские эмигранты вместе с французскими офицерами с удивлением услышали новость о последней из дома Романовых... Негр, прибывший с ней, рассказывал, что она имеет владение Оберштейн в Германии. Официально хранили incognito царевны, но вместе с этим отдавали ей почести, присущие княжне, и окружили громадным церемониалом.
Придерживались они такого порядка не только вследствие вышесказанного родового положения графини, но еще больше потому, что она покорила себе все общество необычайно искусным обращением и умом, который стал предметом общего прославления. В самом конце июля после пятнадцатидневного мучительного пути компания прибыла к пристани свободной республики Рагузы, места дальнейших необычайных происшествий.
Достойный рагузский сенат мог влезть по уши в неприятности с Россией. Эмигранты между тем пристали и спокойно расположились на новой стоянке. Французский консул Desrivaux отдал князю «Пане Коханку» для проживания свой дом, а тот попросил под его крышу претендентку... Но уголок парижского консульства сделался главной квартирой польско-французских сборов и заговорческой мастерской против русской императрицы.
Театральный сценарий теперь показался во всей ясности. Претендентке воздавали монаршие почести. Радзивилловские офицеры у ее двери устроили почетную стражу, а смены брали из иезуитской коллегии, где квартировал воеводинский двор, состоящий из девяноста человек. Несвижский царек обращался к всероссийской княжне «как суверен», на каждом шагу он старался подчеркнуть ее династическое происхождение.
Установлен был интересный церемониал. К столу садились три особы: она, воевода и речицкий староста. Царевна ела на золоте, Радзивилл на серебре.
В письме от 10 июля она уже открылась перед Горнштейном: сначала она воспользуется российским флотом, стоящим на якоре в Ливорно, затем огласит в Европе манифест, который Высокая Порта разгласит всенародно.
На Золотом Роге она пробудет недолго, затем она станет во главе своего народа и пойдет на ура. Газетные сообщения о русско-турецком мире ложны. Султанат не положит оружия, пока не осуществятся планы, завещанные внучке ее дедом. Россия ее зовет, для России она потребует исполнения воли предков.
В первый раз здесь упомянуто о наследственных документах. Она их имела в своих руках три. Завещание Петра I, составленное произвольно, говорило об историческом наследовании престола так, как действительно это произошло с течением времени. А именно — после Екатерины I Петр Алексеевич, а в случае его бездетного сошествия — Анна, дочь великого преобразователя России, жена князя Голштинского, Карла Фридриха, затем добавления: на случай смерти Анны без потомства корона переходила в руки ее сестры Елизаветы Петровны.
Поддельные завещания императоров, в особенности Петра Великого, были сильно распространены в то время, находя доверие или сомнение, а потому и это новейшее могло временно носить характер правды, могло найти себе сторонников, в особенности таких, которые сами или по рассказам знавали удивительные истории в Рагузе. План получал жизненную кровь, получал прояснявшиеся формы. Первым шагом к осуществлению было намерение перетянуть на свою сторону русский флот, стоящий на рейде в Ливорно, и его адмирала Алексея Орлова.
Орлов-Чесменский
Это была удивительная эпоха.
Осуществлялись грезы приятного сновидения, сбывались сказки о пастушках, которые ложились вечером спать в лохмотьях, а вставали чуть ли не королевичами. Мужики, конюшие молодцы, голыши, певчие церковного хора, сержанты попадали на самые высшие ступени дворцовой лестницы и, как фавориты императрицы, украшенные титулами и орденами, имели громадное влияние на течение государственных дел. Ряд этих любимцев судьбы и времени начинается от Петра Великого, а кончается смертью Павла.
Трагедия в Ропше увековечила имя Алексея и Григория Орловых.
Алексей принимал особенно живое участие в государственном заговоре в 1762 году. Он проводил Екатерину из Петергофа в столицу, он склонил Измайловскую гвардию к участию в революции, он прочел перед Казанским собором манифест нового правительства, он, наконец, докончил и остальное... Обагрив вместе с Барятинским и Тепловым руки в крови Петра III, он старался еще получить награду. Гвардейский сержант попал прямо в верхние слои, черпая счастье из рога Аматеи. Не только он, но и его брат. Последний пользовался сердечною склонностью царицы после Станислава Августа Понятовского.
Алексей был человек громадного роста. В этом гиганте соединились ум, удивительная проницательность, безумная храбрость, неслыханная уверенность в себе, дерзость, отсутствие всяких проявлений совести, расточительность, презрение к общественному мнению и природная доброта твердого человека, который в гневе бушует, шумит и тогда он готов на все. В его жизни есть и такие дела, от которых по коже пробегает мороз.
Алексей жаждал широкого горизонта, известности, дел. Его съедали честолюбие и желание занять видное место. Он первый дал мысль раздавить «больного человека» в море. И вот он склонил царицу отправить флот против Турции и вручить ему командование над ним...
День 5 июля 1770 года был могилой для турецких морских сил. Около Чесменского залива Капудан-паша потерпел сильное поражение. В награду Алексею была прислана лента ордена св. Георгия и титул Чесменский. Ex-сержант вырос на всю родину. Флаг св. Андрея получил после первого кровавого крещения права гражданства между флотами Европы.
Но и его счастье омрачилось. Как раз тогда, когда он стоял на недосягаемых вершинах успеха, померкла звезда Григория Орлова, он вышел в отставку. Партия врагов могущественного фаворита — Панин, Чернышев, Барятинский постарались вверить ему миссию по трактату с Турцией в Фокшанах, а сами подсунули императрице офицера конной гвардии Александра Васильчикова... А Алексею в пылу победы пришлось смотреть на страдания брата.
Не позже конца сентября 1774 года в руках у графа Алексея находилась копия завещания царицы Елизаветы, воззвание к флоту и письмо последней из Романовых, взывающее к нему о соединении с законной внучкой Петра, взамен за обещанную ему «защиту и покровительство». Она намекала, что Чесменского она знала и раньше, потому что она вспомнила кое-что о влечении ее сердца. Это был ее обычный способ приобретения доверия у людей, если она чего-нибудь от них желала. Она выбрала Орлова для выполнения своих планов, потому что она хорошо знала его нынешнее отношение ко двору и создавшееся положение благодаря отставке Григория.
И в самом деле она пришла вовремя. Граф Алексей натянул две тетивы на одном луке: устраивал выступление против царицы и вместе с этим возможность получить себе милости и почести в знак благодарности. Он, во всяком случае, решил найти авантюристку.
«Если бы захотели узнать, насколько простирается моя верность Вашему Императорскому Величеству, я не дал бы никакого ответа», — доносил он Екатерине II.
Однако сообщение Орлова прибыло в Петербург, когда уже было погашено последнее пламя восстания на границах Европейской России. Уже больше не лилась кровь над Яиком, но потрясения последнего года страшно ослабили государство, оставили болезненные следы...
Перед глазами императрицы встали образы печального прошлого, ужас борьбы для утверждения на трон и труд по устройству России твердых подпорок. Не следовало дозволить перенести небольшую авантюру внутрь государства, следовало скорее воспользоваться самыми энергичными средствами...
Екатерина приказала Орлову выслать кого-нибудь за претенденткой и в случае удачи этой миссии заманить ее на борт русского корабля. С этой целью императрица дала графу обширные полномочия: разрешила ему взять несколько кораблей, потребовать у дубровичан выдачи «креатуры», а в случае отказа попробовать и угрозы, и даже бросить несколько бомб в город. «Если же возможно без разглашения устроить дело, я согласна», — писала она к Орлову. Началась горячая охота на «разбойницу». Один из агентов даже пропал без вести.
Посланный графа не застал княжны ни в Дубровниках, ни в Венеции, но разузнал, что она поехала в Неаполь.
Она напоследок сама себе напортила, когда обратилась из Рима 21 декабря к уполномоченному английского министра в Неаполе с просьбой о паспорте, рекомендации и денежном займе. Гамильтон без размышлений отправил полученное письмо к Орлову и указал ему действительную, единственную дорогу для преследования. Тотчас же прибыл генеральский адъютант адмирала майор Ян Христенек в вечный город, а его шеф обратился за помощью к английской дипломатии.
Другой англичанин, британский консул в Ливорно сэр Джон Дик — петербургский поверенный, кавалер высоких русских орденов, «негодяй первого сорта», как о нем непохвально выражался князь Долгоруков, обещал ему помочь в достижении цели. Орлов просто ему «поручил» стараться изо всех сил через своих поверенных в Риме, а особенно банкира Ленкин- са уговорить претендентку к путешествию. Так широко была раскинута сеть ловцов.
В ловушке
Долги графини Пиннеберг возрастали со дня на день поразительно.
Она не платила никому, и, наконец, кредиторы устроили скандал, задержав на улице карету княжны, направляющейся в здание св. Коллегии.
Однако она отказалась с «гордостью и гневом» от выданных Ленкинсом денег в заем и не допустила к себе Христенека, который снял мундир и, переодетый в штатское, часто прогуливался на Марсовом поле. Майор сообщил ей, что он уволен со службы поручиком флота и никаким государственным значением уже не пользуется. Он предлагал ей изложить свои разъяснения и желания, но она отгоняла от себя всюду преследующий ее призрак подосланного графом Алексеем. В ней происходила страшная борьба, она старалась всеми силами добыть денежные средства из менее опасного источника.
Она попробовала еще раз протянуть руку за тысячью дукатов к шкатулке кардинала, напрасно! Наконец, она была вынуждена рискнуть последней ставкой. 27 января Христенек просил выслушать его, он сообщит ей сущность письма, как раз в это время пришедшего из Пизы. Она разрешила... Он тотчас же явился и спросил, она ли пересылала пакет в Ливорно? Что он еще говорил, Бог знает, но ему удалось отогнать ее подозрения. Несомненно, он обещал осуществить планы претендентки, обещал признание русскими моряками ее Елизаветой II. А затем он, вероятно, коснулся недовольства своего господина петербургскими делами. Григорий Орлов в немилости, а неуверенность в завтрашнем дне и желание мести разрывает грудь чесменского победителя.
От музыки розовых слов шел и запах денег. Она увидела перед собою корону, и освобождение от нужды, и возможность сохранить роль, которая была ее идеей, ежедневной мыслью. Лед совсем растаял... Спустя десять дней она решила оставить вечный город и исчезнуть из вида общества.
Пятнадцатого февраля 1775 года «последняя из дома Романовых» остановилась в Пизе под именем графини Зелинской. Ее приняли с необычайным почетом, присущим царствующим особам. Она поселилась в покоях дома Нерви, нанятых и оплаченных Орловым. Христенек вдруг переменился из флотского поручика в майора и важничал в парадном мундире. Адмирал каждый день бывал с визитом, возил ее вместе со свитой по городу, показывал разные достопримечательности, окружил особенной предупредительностью Чарномского и Доманского. Русские офицеры даже самого высокого ранга не решились сесть при достойной госпоже и казалось, что они собираются встать на колени, когда они к ней обращались или кланялись.
Это была жизнь в неволе и свобода в позорной позолоченной клетке. В сущности, шпионы окружали плотным кольцом самозванку, даже в театральную ложу она не могла войти без свиты, чуткие взгляды следили за каждым ее шагом, за каждым движением, чуть ли не за каждым вздохом... После недельного времяпровождения адмирал подал мысль переезда в Ливорно, чтобы посмотреть морские маневры. Выбрали утро 22 февраля.
Елизавета II, засмотревшись на чарующее зрелище, не заметила, как часу в шестом Орлов незаметно отдалился. Тогда к иностранцам приступил гвардейский капитан Литвинов с вооруженной стражей, он потребовал от конфедератов их «карабели», взял от Христенека саблю и объявил всем, что они лишаются свободы. Напрасно добивались объяснений, напрасно требовали приглашения Орлова — капитан неизменно пожимал плечами, ссылался на распоряжения Грейга и давал понять, что и Чесменский находится под замком... Когда в Ливорно так разрушались планы претендентки, в Пизе перетрясли ее сундуки и вещи, забрали бумаги, деньги и множество драгоценных вещей...
Как только эскадра отошла от тосканских берегов, Орлов составил правительственный рапорт и отправил с ним Христенека, Мефистофеля интриги, который «великолепно разыгрывал свою роль» и целые сутки просидел на «Исидоре» в притворном заключении.
Решение Орлова обручиться с «негодницей» в Пизе, чтобы только угодить императрице, выполнение им ливорнского плана, ревизия ее вещей, конфискация важных документов. Столько смелости не могло остаться без последствий! Он тогда решил открыться перед владычицей «как перед Богом». «Негодница располагала связями, помощники ее могут и теперь его отравить или застрелить...» В этом вероломстве, как и вообще в поступке со своей жертвой, которой когда-то он «сердечно целовал ручки», хотя и держал ее в клещах, виден «человек со шрамом», этот гвардеец, что объявлял народу о государственном заговоре перед Казанским собором, а затем в Ропше удушил Петра III, что ломал подковы у маркиза Падули, виден тот, кто украсился чужими перьями, приписав себе чудесную чесменскую победу. Теперь он хотел перехитрить царицу, избавиться от наскучивших путешествий, возвратиться в столицу и произвести там реставрацию фамильной позиции...
Пятнадцатого марта эскадра прошла через Гибралтар в Атлантический океан. Княжна сохраняла спокойствие, громадное самообладание, чувство собственного достоинства и гордости. Иногда была весела, в хорошем расположении, иногда величава или грустна. К людям из стражи она относилась сдержанно, и с ней они обходились как с действительной наследницей династических прав. Она ожидала еще, по-видимому, обещанной помощи Орлова в одном из английских портов. Обманулась... У британских берегов она догадалась, куда ее везут, и даже, быть может, о настоящей роли Чесменского. Вдруг перед нею раскрылось все как страшная пропасть: ее безвыходное, безнадежное положение... Поняла она услужливость Христенека и свое легкомыслие... Крик отчаяния и горя вырвался из груди бессильной... Она упала в обморок на пол и четверть часа лежала бледная, мертвая, без чувств, так что даже не надеялись на возвращение едва не угасшей жизни.
Когда она пришла в себя и встала, она сделала энергичную попытку броситься в стоящую неподалеку английскую шлюпку. Ей помешали...
22 мая эскадра бросила якорь в кронштадтском рейде. Тотчас же об этом Грейг уведомил князя Александра Михайловича, вслед за чем Голицын приказал ему переправить ночью царевну вместе со свитой в Петропавловскую крепость, а коменданту крепости дал указания относительно того, чтобы посадить арестантов в отделение для заключенных по тайным делам.
Во время этих происшествий с Азовской принцессой и князь «Пане Коханку» влачил жалкое существование, и, наконец, с униженной просьбой 22 марта непримиримый конфедерат «припал» к ногам Екатерины II и молил о прощении, а в доказательство своей лояльности пошел на обед к русскому послу, где и встретился с Орловым.
В Петропавловской крепости
Началось следствие. Им руководил князь Александр Михайлович Голицын. Центр тяжести находился в показаниях самой претендентки. Снова воскресли персидские легенды, построенные с тем же экзотическим красноречием, как в Венеции или в Рагузе, или в Риме. Снова звучали имена Гаметов, Али, богатой Персии, владения Волдомир, Али Эметте, прошла панорама происшествий в странах от Сибири и Черкесского края до Петербурга и всех больших столиц европейского мира. Смерть Петра Великого, яд, бегство, счастливое спасение выплыли из мглы фантазии, облеченные в живое картинное слово.
«История ее жизни переполнена невероятиями, похожа на сказку», — сообщал Голицын царице. Ничем не помогли угрозы, она не изменила ни слова. Он сразу не мог доказать ее лжи и поэтому не ограничил заключенной ни порции еды, не лишал ее горничной. Он вел дело осторожно, потому что долгое путешествие и глубокие моральные потрясения совсем ослабили здоровье лжецаревны. Крепостной врач сделал недвусмысленное предостережение. Больная боролась с неизлечимой болезнью, плевала кровью и кашляла продолжительным кашлем. Чахотка была в последней степени. Вследствие страшной сырости и темноты в подводном равелине Голицын приказал перенести несчастную в более светлый и сухой дом под квартирой коменданта крепости. Екатерина в инструкции от 18 июня приказала посоветовать княжне, чтобы она «перестала разыгрывать комедию», если желает облегчения своего тяжелого положения. Она была сильно разгневана, что царевна подписалась именем Елизаветы...
Императрица отчетливо обозначила направление следствия. Дело заключалось в извлечении правды из-под толстого слоя сказок о том, откуда произошла интрига, кто был инициатором и кто, главным образом, за кулисами нажимал пружины...
Узница не изменила ни слова, с каменным упорством, с гранитной твердостью настаивала на своем. Дали ей еще некоторое время для раздумья, чтобы она одумалась. По истечении срока предстал перед ней сам главный инквизитор, но услышал то же: ни происхождения документов, ни родителей, ни места рождения она не знает, а считали ее дочерью царицы Елизаветы Петровны только в виду уверений Али и других.
Голицын чувствовал свое бессилие и, полагая, что самозванка снисхождение считает уступчивостью и выражением почтения, решил перейти от застращиваний к выполнению угроз. Поэтому он взял из каземата обвиняемой ее горничную Францишку фон Мешеде и для надзора оставил двух солдат и офицера, с которым она не могла завязать сношений, не зная русского языка. Из каземата взяли также все вещи, кроме самой необходимой одежды и постели, а пищи выдавали лишь столько, сколько считалось необходимым для поддержания падающих сил чахоточной. Голицын рассчитывал на неизбежное следствие проведенного приема. Молчание было страшным наказанием для живой и любящей говорить женщины. Отчасти он не обманулся. Через двое суток она в отчаянии не принимала кушанья, заливалась слезами, впала в апатию и угнетенное состояние. Мимическими знаками она потребовала перо, бумаги и упоминала фамилию Голицына. Когда донесли князю о желании, он приказал его выполнить, а написанное немедленно отнести к себе.
Она просила помилования и для себя, и для тех, которые по ее вине отбывали наказание за тюремной решеткой. Однако она не отступила ни на дюйм от прежних уверений, готова была, как она выражалась, понести за них смерть и пытки.
«Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, — писал 24 июля отчаявшийся Голицын, — что я использовал все средства, ссылаясь и на милосердие Вашего Императорского Величества и на строгость законов, выясняя разницу между словесными угрозами и приведением их в исполнение, чтобы склонить ее к выяснению истины. Никакие изобличения, никакие доводы не заставили ее одуматься. Увертливая душа самозванки, способная к продолжительной лжи и обману, ни на минуту не слышит голоса совести. Она вращалась в обществе бесстыдных людей, и поэтому ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают ее от выполнения того, что связано с ее личной выгодой. Природная быстрота ума, ее практичность в некоторых делах, поступки, резко выделяющие ее среди других, свелись к тому, что она легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых».
Тогда же он доносил о состоянии здоровья заключенной. Сенатский лекарь констатировал внутреннюю болезнь апостему. Кровотечения и сухой кашель, изнурительная горячка положили оттенок тяжелого страдания на организм княжны. Она и сама ждала скорого конца. У Голицына и руки опустились. Вырвет ли он из груди царевны тайну прежде, чем она сойдет в могилу? Где же нити, ведущие к клубку громадного заговора?.. Узница Петропавловской крепости угасала. Из измученного, разбитого, лишенного надлежащего ухода тела медленно уходила жизнь.
Дурная и недостаточная пища, тюремный каземат, неудобства, постоянные расстройства ускорили приближение конца. Болезнь была признана неизлечимой, катастрофа — близкой. Одиннадцатого декабря казалось, что для заключенной пришла последняя минута. Через врача, бдящего у ложа страдалицы, она попросила Голицына прислать духовника православного обряда. Нашли отца Петра Андреева из Казанского собора Богородицы на Невском проспекте, который знал немецкий язык. Голицын сделал ему подобающие разъяснения, приказал склонить самозванку к признанию, однако прежде всего взял с него расписку в вечном сохранении тайны. Тогда же Голицын распорядился на случай смерти закопать останки претендентки в земляном валу с соблюдением всех предосторожностей, а более всего с сохранением тайны.
После религиозных наставлений Андреев посоветовал ей открыть без оговорок тайну злых посягательств на священную особу императрицы и признаться в провозглашении себя дочерью царицы Елизаветы. Она энергично запротестовала. Она никогда не распространяла ложных слухов, ничего злого не предпринимала. Неведомая рука, выбрав ее себе трагической игрушкой, подослала ей завещания и манифесты, копии с которых она отослала Орлову на свою погибель, на свое несчастье! Тогда иерей призвал разгорячившуюся ослабевшую женщину к последнему покаянию, чтобы она во имя разверзающейся пред нею вечности не отяготила себя грехом лжи и не сошла в могилу, не назвав сообщников.
Шепотом, едва вырывающимся из уст, твердыми, подкрепленными клятвой словами она возразила, что заговора не существовало, не было и помощников, и затем уже не могла говорить. Однако она попросила отца Петра опять наведать ее завтра и вознести за нее мольбы к Вечному и Вездесущему Богу.
Он снова пришел 12 декабря, но не узнал ничего нового. Претендентка выразила только сожаление, что с самой ранней молодости она вела легкомысленный, веселый образ жизни и поэтому грешила против предписаний веры. Она искренне покаялась и просила Бога об отпущении прегрешений. С трудом услышал шепот последних слов Андреев. Он тотчас же оставил крепость, переписал немедля ее признания и вручил документ на благоусмотрение князя Александра Михайловича...
15 декабря 1775 года несчастная княжна Волдомира, лжецаревна, этот «последний отпрыск Романовых», отдала Богу душу в семь часов вечера. На следующий день рано утром те же часовые, которые ни на минуту не оставляли каземата самозванки, погребли останки ее в Алексеевском равелине в глубоко выкопанной могиле.
Никто не знал ничего об акте, где бы упоминалось о погребении этого человека...
Василий Сатункин |
