October 07 2024 15:35:07
Навигация
Последние статьи
· Mixer Money - ликбез...
· О вреде курения
· Авиация: конструкцио...
· Лабораторные мыши - ...
· ВВС Норвегии
· Танковый батальон США
· Упражнения - гимнаст...
· Зал был почти пуст
· …Думал я прежде о долге
· Забытая отвертка
· Кок на атомной субма...
· Панчо Владигеров бол...
· Танки и Холодная война
· Кредо актера
· Болгарская эстрада в...
Иерархия статей
Статьи » Присланное Авторами » Подснежник
Подснежник

Рассказ «Подснежник» 1960 г.

1

Наша отдельная партизанская рота численностью в сто десять человек располагалась в небольшой полесской деревне У-е, что стоит на пятнадцатой версте от железной дороги — справа и на шестой от автострады — слева. По этим дорогам к востоку тянулись гитлеровцы, и нам было приказано уничтожать их.

В нашу задачу не входило численное пополнение роты, к тому же у нас не было потерь, и на просьбы жителей деревень о приеме в партизаны приходилось отвечать отказом. Но однажды утром в штабную хату тяжело ввалился коренастый человек в черном полушубке, с белой окладистой бородой. Не выпуская из рук винтовку, он хрипло спросил, я ли командир, затем ударом ноги открыл дверь и крикнул в сени:

— Заходи, Наталья Петровна!..

Они оттаивали долго. Борода у мужчины оказалась черной с медной окалиной, глаза светлыми, а голос по-стариковски мягким, приглушенным. Женщину я не мог разглядеть сразу—опустившись на лавку, она вздрагивала в плаче, закрыв лицо красными опухшими руками.

— Поплачь, Петровна, поплачь. Это помогает, — советовал ей старик, а мне объяснил: — Это она от радости. Своих, вишь, с ружьями увидела... Пройдет сейчас.

И в самом деле это прошло скоро. Взглянув на меня, женщина сказала негромко и доверчиво, как старому знакомому:

— Знаете, мы теперь все не имеем права на слезы, но они — не всегда малодушие...

Я видел, что она очень устала и иззябла и что ей не больше двадцати трех лет. Оба они нуждались в тепле и отдыхе, но я должен был знать, кто они и куда направляются.

Из глубины ватных брюк старик достал несколько полуистертых бумажек и, чем-то немного обиженный, подал мне. Еще с 1939 года Советской властью удостоверялось в них, что Андрей Потапович Мичуда, 1883 года рождения, действительно является лесничим Р-ского урочища и ему предоставляется право...

Дальше читать я не стал. Это урочище находилось за тридцать верст от нашей стоянки, но я многое знал об этом человеке и давно искал с ним встречи: а нашей и окрестных деревнях о нем ходили легенды, как о дерзком партизане-одиночке.

— Так это вы и есть «Репей»? — вырвалось у меня, но лесничий отнесся к своему прозвищу не без тайной гордости.
— Слыхал, значит?

Мы обнялись.

После еды женщина сразу же уснула, а Мичуда попросил меня:

— Ты ее, командир, пока ни о чем не расспрашивай... Муж у нее недавно повешен немцами за связь со мной... Останавливался я у них в доме, ну и... донесли, сволочи, понял ты? Сама она учительница, зовут Натальей Петровной... Бабы-то есть в твоей роте?
— Нет, — ответил я.
— Ну, значит, будет одна...

За неделю Мичуда выполнил несколько смелых диверсий. Партизаны почтительно величали его по отчеству при встречах и с хорошим чувством «Репьем» за глаза. Что касается Натальи Петровны, то я решительно не знал, что ей поручить. Скажу откровенно: она стесняла нас своей грамматически правильной речью, интеллигентской почтительностью и очевидной неприспособленностью к той нелегкой жизни, которой жили мы— сто десять мужчин.

2

Прошло дней десять.

Гитлеровцы напали на нас совершенно неожиданно, глубокой ночью, в буран. Наши посты были смяты, но вместо стремительного захвата деревни враг начал окружать ее и обстреливать. Мы не несли потерь, защищенные густым лесом и сугробами, но я упустил момент для команды — партизаны метались по деревне, паля во все стороны, действуя каждый самостоятельно. Чувствуя свое бессилие, я остановился посредине улицы и стал расстреливать диск из своего автомата вверх, в небо.

От этого занятия меня оторвал Потапыч. Он вел учительницу — согбенную, зажавшую руками живот. Старик что-то кричал, грозно тряся винтовкой, — он приказывал мне поджечь сарай на краю деревни.

Я испытал тогда сразу два жгучих чувства — радость полученному поручению и стыд за себя, не созревшего для самостоятельных решений в бою...

Тремя выстрелами из ракетницы я поджег сарай. Действовал механически, Не отдавая себе отчета в том, зачем это было нужно. Когда буйное пламя взметнулось к небу, я еще стоял у сарая и видел, как с трех сторон из-за деревни ко мне потянулись линии трассирующих пуль. Они шипели и визжали над моей головой и гасли в пламени. «Ориентир! Ночная мишень для вражеских солдат! Они теперь все будут бить в это место, а мы...» Я чуть не закричал от радости, разгадав план лесничего. И тогда же, в неуловимый миг этого прозрения, страх и растерянность пропали, словно кто-то большой и неведомый смахнул с меня чистой рукой пыльную паутину...

За деревней я догнал Потапыча и учительницу; где-то впереди и чуть справа слышались выстрелы и голоса партизан. Не знаю, как бы я поступил сейчас в такой обстановке, но тогда я лег за сосну и стал прикрывать отход этих двух человек, ибо немцы, поняв свою оплошность, устремились за нами. Я выпускал длинную автоматную очередь, отбегал метров пятьдесят назад и стрелял снова. Мне казалось, что длилось это неимоверно долго, а Потапыч и учительница двигались чрезвычайно медленно. Потом у меня не стало патронов, и я повел учительницу, а Потапыч припал в снег на одно колено и стал бить в снежную муть — четко, размеренно и гулко.

Я так и не уловил миг, когда он заряжал свою «СВТ», и казалось, что винтовка его не десяти, а двухсотзарядная...

Нас спасло то, что у Потапыча кончились патроны, и, не выдавая себя, мы легко оторвались от врага и ушли вперед. О демаскировке выстрелами мы не сказали друг другу ни слова, потому что поняли свою ошибку одновременно. Учительница шла тяжелой, но ровной походкой, впервые за время пути сняв руки с живота.

— Вы разве не ранены? — спросил я, не сумев скрыть удивления.
— Нет... Но я ведь...
— Перепужалась, бедняжка, — веско сказал Потапыч, и разговор прекратился.

Вскоре мы догнали своих. Все партизаны были налицо, и мы двинулись в Р-ское урочище.

3

До выяснения обстановки в ближайших деревнях мы остановились в лесу, на поляне, у крутой снежной горы.

— Тут прошлогоднее сено, — объяснил Потапыч, — надо строить курени.

Разделились на две группы. Одна должна была готовить в лесу каркасы шалашей, а вторая — утеплять их сеном.

Буран не утихал. Вековые сосны гудели могуче и гневно, а кусты орешника, ольхи и крушины застигнуто метались у их подножия и шумели тревожно и жалобно. Первым пал дуб — он был стар и стоял одиноко на заснеженной поляне, широко раскинув черные сухие ветви. Когда вершина дуба грохнулась оземь, из дуплистого кряжа, оставшегося стоять, буря вырвала протяжный и басовитый вой незнакомого нам зверя.

Под вечер, выслав несколько групп в разведку, я вызвал Потапыча из лагеря. Мы долго и молча шли по лесу, утопая в снегу, и я все не мог начать нашу беседу.

— Вам надо принять командование ротой, — сказал я наконец, а Потапыч спокойно осведомился:
— Надолго?
— Навсегда...
— Ага. А ты что ж, начальством отзываешься? На повышение?
— Да, на батальон!.. И ко мне будет приставлен взвод бывалых людей... Это на тот случай, если завяжется сражение, а я растеряюсь... Струшу! И чтобы на второй день эти люди уверяли бойцов, будто я руководил боем!..

Я торопливо искал в памяти только те моменты вчерашнего происшествия, когда мое поведение заслуживало нареканий. Я знал, что такой метод самооценки граничит с фальсификацией фактов, но в тот день мне исполнилось двадцать три года, а я отметил это тем, что предстал перед собой далеко не безупречным командиром, каким втайне себя считал...

— Завтра в восемь утра построим людей, и я передам вам командование...
— В нашей роте нет трусов! — сердито перебил Потапыч. — И зря вы, товарищ лейтенант, — перешел он на официальность, — затеяли разговор этот! Нешто вы струсили? То ж была паника, а ею любой человек на минуту может заразиться... Как чумой! Да только вот что: если нутро у того человека хорошее, свое, русское, то после такой панической холеры он красавцем в бою становится! Злым и героическим!
— От стыда, что ли? — не вытерпел я.
— Нет, от обиды... Да и от стыда тоже. А что ж тут плохого, раз человеку на здоровье это вышло?

Потапыч говорил медленно, спокойно, взглядывая на меня светлыми глазами, и я читал в них затаенную лукавинку и ласковость.

— Человек ты военный, а мы тоже русские люди, партизаны... И мы любим так: о неудачах своих промолчать, а удачами похвастаться. Нешто их, удач-то, не было у нас до вчерашнего? Или к новым пути нам заказаны? Ну не-ет!..

В лесу темнело. Безмолвные, мы шли и шли по сугробам, пока, наконец, Потапыч не остановился первым. Стукнув в снегу валенками, он поднес к голове рукавицу и проговорил:

— Товарищ командир! Надо возвращаться в роту!

4

Рано утром Потапыч влез ко мне в шалаш и сообщил:

— Наталья Петровна родила.

Я не спал, но вскрикнул, как спросонья:

— Где родила? Что родила?

Лесничий крякнул, желая, видимо, сказать мне что-то колкое, но сдержался и проговорил сердито:

— В курене. Мальчика.
— Но... Андрей Потапович, — начал я, и в голосе моем зазвучали ненавистные мне нотки растерянности и жалобы, — послушайте, ведь это же... черт знает что! Не хватало нам еще этого счастья! Ну куда мы денем?..
— Ты... мальчишка! — шепотом заорал Потапыч. — Ты что это такое заговорил, а? На матерю? На святого человека?! Она кровью изошла молча... В сено головой зарылась, чтобы нас не тревожить, а ты... счастья захотел? Какого? Нешто есть у людей иное счастье на земле, кроме младенцев, а?

Он ушел, обронив в проходе злую и горькую фразу, а я долго сидел в шалаше и думал над тем, как быть с учительницей, с собой и с Потапычем...

...Лагерь еще спал. Мимо часовых я пошел вчерашней дорогой в глубь леса, почти физически ощущая в себе тихое рождение какого-то нового чувства. Я не знал причины этой душевной легкости и боялся ее потери. То убыстряя, то замедляя шаги, я оглядывал мир, затканный живой и прозрачной шторой из густо падающих снежинок, — невесомые, они были совсем нехолодные и не скоро таяли на моих ладонях. Я сжимал их в пальцах, потом остановился и закрыл глаза, изумленный четкостью всплывшего видения.

...Тихое весеннее утро в моем мирном детстве. Огромный белый сад, опадающий снегом лепестков. В свою панамку я ловлю их и роем мотыльков подбрасываю вверх. Большое и чистое встает над садом солнце и затопляет его сверкающим светом и радостью. И тогда неизвестно откуда в сад наплывает задумчивая музыка, и мое сердце не переносит восторга. Но плачу я тихо, и слезы не застилают глаз, как при обиде, — я вижу облетающие лепестки, слышу тающий звук их падения, и мне кажется, что мелодия эта сплетена солнцем из шелеста лепестков и ласкового шороха весеннего ветра...

— Это надо вернуть! — вслух проговорил я, сжимая мокрые кулаки. — Вернуть это все и всем! И ему... родившемуся нынче в шалаше — тоже!

Почти бегом я примчался в лагерь. У шалашей горели костры и в морозном воздухе вкусно пахло едой и дымом. Партизаны были оживлены, многие старательно и с какой-то веселой яростью чистили оружие. Политрук роты Саша Березин быстро подошел ко мне и спросил застенчиво:

— Ты слыхал? У нас пополнение! Только... как же она без врача будет? Наш-то Синдюков ни черта в таком деле не смыслит...
— Распорядитесь кончать завтрак, — попросил я, — через полчаса — в путь. Займем ту деревню, где нашей разведкой захвачены полицейские.
— Правильно. А то он замерзнет до ночи...

...К двум длинным ольховым жердинам партизаны привязали несколько одеял, а на них толстым слоем настлали сена. Кто-то принес слежавшуюся в вещмешке белоснежную простынь и, застилая носилки, у которых стоял я, оправдывался:

— Трофей... У немца отобрал.
— Молодец, — негромко сказал я, — но в нее надо бы парнишку...
— Найдется и для него!

Закутанную вместе с ребенком во множество одеял учительницу вынесли из шалаша и бережно уложили на носилки. Восемь человек взялись за левую ольшину, восемь за правую — и мы двинулись в путь. Кроме боевого охранения, впереди шли человек двадцать протопщиков снега, с боков и с-зади — остальные.

Недалеко от деревни я сменил у носилок одного из партизан и оказался в первой паре с Потапычем. Он шагал сосредоточенно, почти угрюмо, глядя куда-то вбок. «Зря сердишься, старина, — мысленно заговорил я с ним, — ведь все обошлось хорошо... Ну что нам теперь мешает дружить и...»

С носилок, из недр одеял и простыней, вдруг послышался чистый и тоненький голос новорожденного. Я оглянулся и увидел напряженно вслушивающихся партизан. Обветренные небритые лица светились улыбками, каких я никогда до этого у них не замечал.

— Ишь, комар! — мягко выдохнул Потапыч, но на меня не взглянул. Я ощущал плечом осторожные, медленные движения учительницы, скованные, как мне казалось, болью. Но сзади меня кто-то понял это иначе и крикнул просительно:
— Да не стесняйтесь вы, Наталья Петровна! И не бойтесь! Мы же вас держим!..

Я шел и боролся с подступившим к горлу солоновато-горьким комком. А когда украдкой поднес руку к глазам, то сбился с шага и этим, очевидно, обратил на себя внимание Потапыча. Взглянув на меня, он шумно засопел и произнес негромко, для одного меня:

— Когда идешь против ветра, то выдувает... глаза-то!

5

Рассказ Подснежник о советских партизанах Великой Отечественной войны

Партизаны окрестили новорожденного Подснежником, а мать назвала Мишей в честь его погибшего отца. Мы поселили их в лучшей избе. Население голодало, так как деревню дочиста обобрали гитлеровцы. Нелегко и нам приходилось, но мы были вооруженными людьми, и от нас судьба не отворачивалась надолго, потому что мы имели мужество бороться с нею...

Тогда выдалась благоприятная для нас погода — лютые морозы. На пятый день одно из наших отделений не вернулось в срок с боевого задания. Выждав резервное время, мы выслали поиск, а сами приготовились к обороне. Прошла ночь, и на заре следующего дня командир поисковой группы доложил мне:

— Нашли.
— Целы?
— На улице ждут.

Под окнами штабной избы тесным кругом стояли партизаны вернувшегося отделения.

— Что случилось? — спросил я командира.
— Задание выполнено, — твердо глядя в глаза мне, сказал он и вдруг часто заморгал опаленными у костров ресницами: — Немножко вот задержались. Небольшой круг пришлось сделать.
— Пятьдесят верст, — простодушно уточнил кто-то, но отделенный не согласился:
— Сорок четыре.
— Нарвались на засаду?
— Нет... Ее вот надо было... — и он отступил в сторону. Я увидел лохматую, приземистую козу. Тяжело поводя отвислым животом, она стояла, покорно опустив голову. На шее у нее свободно болтался ремень, конец которого крепко держал один из партизан.
— Это... что же такое? — не сразу спросил я, и оттого, видно, что вопрос был задан не совсем по-военному, мне ответили коротко:
— Коза.
— Я вижу, черт возьми, что это не «тигр»! — сказал я и спрятал руки в карманы.
— Она не своя, товарищ командир,— мрачно объяснил кто-то. — Она — вражеская...
— Полицейская!..
— Не у своих же людей мы ее...
— А у матери Подснежника третий день грудница от застуды. Помрет же пацан без молока!..
— Пускай теперь коза кормит кого надо. Вот и искупит вину свою перед Родиной!..

Это было сказано совершенно серьезно, потому что голос был угрюм и угрожающ. Я понимал свою роль во всем этом деле, но расследовать факт экспроприации животного не стал.

— Она что же... дойная? — спросил я подконец.
— А как же! — отозвались партизаны. — Иначе зачем бы мы ее несли! Она же, тварь, не двигалась самостоятельно. Станет в снегу, упрется и кричит диким басом. Мы пробовали слегка бить ее, так она совсем легла... А умна, как городская старуха! Ишь, слушает, язва!

Я разрешил людям отдыхать, и когда поднимался на крыльцо, меня настиг чей-то голос:

— Я же говорил вам, что все обойдется правильно. Что он не русский, что ли!

...Мы были летучей группой и не имели возможности подолгу оставаться на одном месте. По-разному приходилось нам передвигаться — то колонной, то повзводно, то гуськом, но всегда наше шествие замыкалось подводой с учительницей, Подснежником и козой, что все вместе партизаны называли своим тыловым хозяйством.

6

Приближалась партизанская страда — лето. Гражданская одежонка учительницы поистрепалась, и ходила она теперь в гимнастерке и синей авиаторской пилотке, чуть кокетливо сдвинутой на левый висок.

Советские партизаны и партизанки ВОВ рассказ и рисунки

При стрельбе из карабина Наталья Петровна зажмуривала правый глаз, а нажимая гашетку автомата, закрывала оба.

— Так нельзя, — учили ее партизаны, — надо же видеть, в кого стреляете!
— О, это я и во сне вижу! — отвечала она и в глазах ее вспыхивал холодный огонек.
— Так то во сне-е, — загадочно тянули обучающие и почему-то вздыхали.

Нам не хватало «рабочих рук», и учительница пришла в штаб с просьбой послать ее на выполнение боевого задания. Она обратилась ко мне по всем правилам устава, и я впервые увидел ее такой — высокой и стройной, затянутой лакированным ремнем, с ярко начищенной пряжкой. Я немного опоздал разрешить ей опустить руку, она коротко улыбнулась чему-то своему, и мне стало стыдно за свои стоптанные и грязные сапоги, засаленную гимнастерку и некрасиво оттянутый книзу тяжелым маузером кирзовый ремень...

И все-таки я отказал в ее просьбе.

— В таком случае, — сухо сказала она, — вы должны дать мне какое-то поручение, назначить должность!

У нее по-детски обидчиво дрожали уголки пухлых губ, как будто она поняла, что я никогда не думал увидеть в ней партизанку.

— У вас есть должность, — настороженно сказал я, — вы — мать Подснежника.

Тогда я узнал, что значит лишать женщину права быть солдатом! Застыв по команде «Смирно» и вскинув голову, учительница звенящим голосом, полным обиды и гнева, преподала мне урок о значении женщин в истории Родины. Я был поражен страстной силой ее желания и стоял смущенный и чем-то обрадованный...

На второй день я повел пять человек на безобидное дело — к шоссе. Часа через два автоматной очередью из-за сосны мы подбили крытый грузовик. В нем оказались ящики с патронами и два холодеющих гитлеровца.

— Но это же совсем просто! — с укором глядя на меня, изумленно прошептала учительница.
— Что? — не понял я.
— Уничтожить их! — крикнула она.

Я не совсем был согласен с этим, но возражать не стал.

Потом мы трижды еще ходили с матерью Подснежника на боевые операции, с каждым разом все более сложные, и вдруг я понял, что боюсь за нее и не могу отпустить одну, без себя, даже с Потапычем. Я мог кому угодно объяснить это тем, что обязан беречь ее для Подснежника, потому что других причин не искал...

Тогда буйно цвела черемуха, и, наверное, от ее душного запаха я ходил опьяненный, легко нося в сердце большое и незримое счастье. Нечитаными страницами волнующей повести раскрывались передо мной мои лесные дороги, но мне хотелось, чтобы повесть эта начиналась словами о нашем совместном подвиге с учительницей.

7

Шли дни.

Почти одновременно взрывом двух составов с живой силой мы привлекли внимание врага и против нас враг бросил до двух рот пехоты. Это была банда рослых карателей из полевой жандармерии, одетых в светло-голубые мундиры.

Мы не успели оторваться от них и приняли бой, заняв в лесу круговую оборону. С самого начала я крикнул Потапычу, чтобы он увел учительницу и унес Подснежника. Старик подполз ко мне и спокойно лег рядом. Я повысил голос.

— Не ори, — ответил он, — я же не донесу двоих.
— Почему двоих?
— Не идет она... Да и поздно теперь... Ну, давай начинать! Видишь — лезут!

Мы не впервые видели гитлеровцев, но эти были особенные, потому что бежали к нам совершенно молча.

— В психоманку играют, — сказал Потапыч и выстрелил. Автоматным огнем мы прижали жандармов к земле, и до нас долетели их вопли.
— Это им не баран чихнул! — проговорил Потапыч. Я оглянулся, а он успокоил меня: — За нее не бойся. Она с пацаном в надежном месте — вон за той вывороченной сосной, в ямке... И коза там привязана.

Минут через пятнадцать жандармы повторили атаку. Теперь они бежали с криком, свистом и улюлюканьем с четырех направлений, и пятачок обложенной нами земли залился грозными трелями всех ста десяти наших автоматов.

Может быть, на открытой местности нам этих жандармов с их «психоманкой» не хватило бы и на десять минут, но в лесу половина нашего огня погасала в соснах.

Каратели понимали, что их численного превосходства хватит ненадолго, если они в броске не достигнут линии нашей защиты, и потому лезли, не считаясь с огромными потерями. Когда несколько человек их перебежали через умолкнувших партизан и оказались в центре нашего пятачка, Потапыч встал на четвереньки и вопросительно-строго взглянул мне в глаза. Я вскочил на ноги и крикнул то, что всегда кричат в таких случаях:

— Бей их, гадов!!

Отрывисто, дико выкрикивали жандармы, и напевно-тягуче, будто творя молитву, ругались наши, сойдясь врукопашную. И в разгар схватки, в момент, когда дрогнули наши, над лесом взметнулся и повис высокий и протяжный голос. В нем была тоска и призыв. Я узнал его и кинулся к месту, откуда он вырос. У вывороченной сосны краем глаза увидел слева синюю авиаторскую пилотку и падающую учительницу. Она сжимала в руках автомат, и он стрелял еще, а перед ней перекосился немец и тоже стрелял, раскрыв в крике черный рот. Я бежал на орущего фашиста и кричал сам, слышал грохот его выстрела, но не чувствовал боли и не падал. Наоборот, падал он, враг мой, и я трижды вскинул и опустил на его голову рукоятку своего маузера.

Я не помню, кто крикнул истошным голосом, — я или кто другой из наших:

— Учительницу убили! — и на какую-то долю секунды в лесу смолкли голоса партизан. И эту страшную пустоту на мгновение пронзил одинокий голос Подснежника...

С этой минуты началась гибель карателей, потому что страх смерти улетучился из сердца каждого партизана, изгнанный яростью, потому что никто из нас не хотел уйти с пятачка родимой земли... Мы дрались исступленно, до самозабвения. Мы били жандармов ложами автоматов, рукоятками финок и гранатами, лягались ногами и впивались в горло судорожными пальцами голых рук... Нельзя ждать пощады от тех, кто не щадит себя сам, и жандармы стали искать спасение в бегстве...

...Живые ушли с политруком Сашей Березиным преследовать отступающих, и раненые потянулись за ними, а мы с Потапычем остались с мертвыми... Учительница лежала, неловко подвернув под себя руку с автоматом. Лицо ее было прикрыто пилоткой. У ног погибшей мы опустились на колени, и Потапыч усталым движением обеих рук нескоро снял с себя шапку. Я поглядел в глубоко запавшие глаза его и сказал совсем не то, что хотел:

— Что же это мы... а?
— Тридцать шесть наших... И вот она... — шевельнул он пересохшими губами, потом отвернулся, вскинув голову к верхушкам сосен, и вдруг крикнул, как при удушье: — А их, думаешь, мало? Девяносто три пока, понял?! У-у, подлюки, будьте вы трижды прокляты во веки веков!!

Он встал и пошел к вывороченной сосне, вздрагивая спиной. Я впервые увидел его таким старым и немощным...

8

Роте было разрешено довести свою численность до двухсот человек, и зиму сорок третьего года мы встретили в этом составе. Мы по-прежнему имели свое тыловое хозяйство — Подснежника и козу, — порученное присмотру Потапыча. Он смастерил большие салазки с кузовом из ивовых прутьев, названные им «кошовкой». Кузов был обит одеялом. Закутанный в две шубы, глубоко на дне его лежал Подснежник, сзади «кошовки», на привязи, покорно ходила коза, раздобревшая на партизанских харчах.

Однажды на марше кто-то из молодых партизан вздумал пошутить над Потапычем:

— Ты ее впряги, а сам за кучера!

Старик внимательно выслушал совет, потом рывком снял с плеча винтовку и огрел «шутника» прикладом.

— Знай, над чем смеяться, щенок!

Подснежник почти никогда не плакал, и это беспокоило партизан:

— Как бы он... не того!
— Чего? — мрачно вопрошал Потапыч.
— Ну, не... это самое... не умер.

Потапыч округлял глаза и до хрипоты понижал голос:

— Сволочи! Что он, не с людьми живет? Заболеть он может — это да. А чтобы это самое — да никогда в жизни! Жить должен!

На остановках партизаны любовно возились с Подснежником.

— Ну, как ты тут, а? У-у, разбойник лесной! Бродяга ты этакий... Чего смеешься, душонка ты светлая? А одеялу кто запрудил, а? Эх ты, горе на салазках, сосулька ты наша звонкая!

Изредка Потапыч ходил на задания. Однажды он возвратился с ружьем неимоверной длины. Когда-то вороненый ствол теперь обтерся и побелел, грузная ложа пестрела вырезанными словами на чужом языке. К нему было три десятка патронов — крупных, с тупыми, как жёлуди, пулями. Это была бельгийская винтовка выпуска 1909 года. Потапыч отобрал ее у полицейского, попавшегося ему на перепутье.

— Дожили гады! — сказал политрук. — Допотопными медвежатниками стали вооружать своих сподручных...
— Выбрось ее к черту, Потапыч! — оскорбился кто-то из партизан за свое достоинство. — Что у тебя своей нет?

Подснежник - рассказ о советских партизанах, как они сражалисьНо он молча приладил в расщелину пня осколок толстой дубовой доски и, отойдя метров пятьдесят, вскинул к плечу бельгийку. Из казенной части ствола, через разболтанный затвор, после выстрела долго выползал дым. Потапыч чихал и потирал плечо — винтовка сильно отдавала при выстреле. Партизаны хохотали, но смолкли, увидев результат попадания — выходное отверстие пули было огромным, и каждый понимал, что это значит.

Для какого-то, так и не подвернувшегося ему случая, берег эту винтовку Потапыч, возя ее в «кошовке»...

 

...Лесным топольком рос Подснежник. В годовщину гибели матери мы научили его ходить. На лужайке, густо заросшей одуванчиками, в огромный круг сели тогда партизаны. И Потапыч торжественно поставил на ноги малыша.

— Ну, благослови тебя бог! — серьезно сказал он. Подснежник качнулся, протянул вперед ручонки и ступил...
— Пошел!! — гаркнули двести человек, а Подснежник зашатался и утонул в одуванчиках.
— Мишка, ходи ко мне!
— Дуй сюда, чертенок ты розовый! — К на-ам!!

У него были губные гармошки и ворох гитлеровских крестов и медалей; был бинокль, фотоаппарат и куча разноцветных коробок из-под сигарет. Но Подснежник жил среди воинов и был настоящим мужчиной: он любил оружие — пистолеты и автоматы, и при выстреле, крепко зажмуривая глаза и вздрагивая, всегда кричал победно и радостно:

— Па!

...Знойным летним днем мы соединились с наступавшими частями Советской Армии и вольной колонной вошли в город. Впереди, рядом со мной и политруком, шел Потапыч. Он нес на плече Подснежника — бритоголового, загорелого крепыша в ослепительно белой рубашке, сшитой из парашюта. Мишка цеплялся одной рукой за шею Потапыча, а другую держал у виска, приветствуя улыбающихся танкистов. Это был самый счастливый день в нашей жизни, и непонятно было, почему женщины, вышедшие из убежищ встретить своих, вдруг начинали плакать, глядя на Подснежника.

Константин Ворбьев, 1960 г.
Рис. Л. Гольдберг

***

Комментарии
Нет комментариев.
Добавить комментарий
Пожалуйста, авторизуйтесь для добавления комментария.
Реклама
Авторизация
Логин

Пароль



Вы не зарегистрированы?
Нажмите здесь для регистрации.

Забыли пароль?
Запросите новый здесь.
Google

Последние комментарии
Новости
Ох уж эти игры - прямо...
Не - это все унылые иг...
Системные требования с...
Президент Турции Редже...
Что-то ни черта не нак...
Статьи
Просто вы в настройках...
Такой вопрос имеется: ...
К сожалению много их о...
Мой отзыв: плохая водк...
Есть недостаток! Здесь...
Фотогалерея
Вот тоже - большая час...
Вот такие напитки - пр...
Хорошо и стильно сдела...
И морды мерзкие у них!
Надо же - и это сохран...
Отдельные страницы
Это крайне сложный воп...
Это Володину по карман...
С днем рождения - наш ...
Уважаю - великий челов...
На окошке стоит родимы...
Счетчики

Яндекс.Метрика
- Темы форума
- Комментарии
14,943,115 уникальных посетителей