Часть 1 – Часть 2
Нет, дед Пархом не был тайным резидентом ЦРУ, он не был засекреченным ракетным конструктором, не был ни пророком, ни тайным мессией и он никогда не вступал в интригующие и многообещающие контакты с инопланетянами. Всё, что для нас является тайной, не имело к деду Пархому никакого отношения.
Дед Пархом был влюблён. Да, именно так - влюблен, и со дня на день ожидал приезда своей любимой.
Так продолжалось около десяти лет. Это, наверное, смешно, и это довольно странно.
Вся история деда Пархома, или тайна, сводилась к следующему: где-то далеко, в некоем большом городе (может и в самой столице) живёт некая женщина, которую он много лет любит и она, разумеется, отвечает ему взаимностью. Женщина эта, такая же таинственная, как вся история деда Пархома; то она обычная русская женщина (которые, как известно, не что иное, как бабы); то она прелестная, как русалка и почти девственница, то в ней начинают проступать черты весьма напоминающие ту кинозвезду, что красовалась на обложке журнала «Советский экран» в 6 номере пятнадцать лет назад. Всё это был подозрительно, но... это неважно - какая, уж он-то знал - какая! И он ждал. А тем временем, какие-то неведомые, но наверняка серьезные причины не дают ей бросить всё, приехать в эту деревушку соединиться в союз вечной и возвышенной любви. Эти досадные обстоятельств - временные и они, без сомнения, вот-вот повернутся в лучшую сторону, а тогда...
Трудно сказать, была ли в жизни деда Пархома такая возвышенная любовь к реально существующей женщине; была ли, есть ли на само деле Она? Этого никто не знал. Но факт неоспоримый - сейчас, и уже в течение десяти лет есть чувство. Может это и странно, но смешной эту любовь назвать язык не поворачивается.
«Выдумка! Блажь!» - говорили в деревне; какая, дескать, любовь? - да ведь дед на ладан дышит! Да ведь тайга кругом - волки, да медведи, не до нежных чувств. Что же, может и выдумка, может и блажь, но только дед Пархом в свою выдумку верил и защищал свою блажь так, как некогда Москву от немца.
Старость плохой спутник любви, над такой любовью смеются, такая любовь кажется нелепой и, вообще, ненужной. И у деда Пархома, старость или душевное одиночество, явились родителями этого чувства - скорее всего.
«Маразм» - вот как определит это возвышенное и чистое состояние души деда Пархома, городской житель и будет считать себя абсолютно правым, даже если сам не способен любить ни в «лучшие» ни в «худшие» свой годы.
Досужих деревенских обитателей, дед Пархом не особенно жаловал откровениями своего сердца, но он был так незатейлив, так неумело скрывал эту свою «правду-тайну», что все обо всём знали и, разве что из боязни потерять редкое развлечение, не смеялись ему в лицо. В деревне несколько иное понимание тактичности и грубости. Так дед Пархом, просто и наивно влюбившись в свою выдумку, ходил в шутах у всей деревни, и сам того не ведал. Неведенье это, однако, было чисто внешним, ну а внутри... Внутри всё терялось в глубине, как во мраке его тёмных глаз.
На деревне быть дурачком, это почти всё равно, что в городе быть при церкви блаженным - и худа и добра достаётся поровну. Но если в городе дары материальные, что бросаются юродивым, являются основной привлекательной стороной этой профессии (в городах, средь многих ремёсел есть и такое). А в деревне, дураку больше перепадают тумаки. В городах люди зазнались, их самомнение поднялось настолько высоко, что они уже любое своё телодвижение безосновательно почитают за труд - высококвалифицированный труд! Отчего и не знают истинной меры труда! А всякий труд должен вознаграждаться... В деревнях же смотрят проще; «Чтобы робить - ума не треба», т.е.- есть, конечно, труд где разум необходим и даже обязателен, но ведь есть и такой труд, где необходимо просто желание работать. А дурак ты или умный - главное не калека, не инвалид! Работа покажет... Не любят в деревне тунеядцев, оттого последние и приживаются преимущественно в городах, в качестве поэтов ли, свободных художников или просто - никчёмных мечтательных личностей.
Деду Пархому тумаки не доставались, он не был ярко выраженным дурачком - он был в здоровом теле, в здравом уме и с крепкой памятью. И оттого казался ещё смешнее.
«Поэт в России больше чем поэт...» - сказал как-то один наш современник и был бы стопроцентно прав, если бы любой поэт не был бы прежде всего человеком. На Западе поэт ходит в лакеях, иль в не престижных ремесленниках - Российский поэт постоянно ходит в дурачках - он дурачок гораздо больший, чем простой бытовой псих, порою он опасный дурак, но ведь - дурак!.. С поэта требуют быть гражданином на все сто, но когда слышат от поэта, что он тоже человек - Человек! И что он тоже желает Человеческого, ему небрежно бросают горсть медяков.
Да горсть медяков! Но чаще, и притом даром, бросают ужасные слова: «Ты же Поэт, чего тебе ещё надо?!».
Поэта, отчего-то считается, заморить голодом - в порядке вещей. Поэта, если не удавили в петле равнодушия - (ну случается порой такое вопиющее чудо!), то его несчастного грызут насмерть за любую неудачу, за любой промах и совсем (совсем!) не замечают его лучшей строки. Конечно, послушать поэта, так у него всякая строка лучшая, но всё же!.. Не стоит напоминать, что хороший поэт - это мёртвый поэт, ясно без слов. И что удивительно - сам поэт со всем этим согласен. Нет, он, разумеется, очень много жалуется на несправедливость, на призраки голодной смерти, на любовные катастрофы и т.д. - оно и понятно - но эти жалобы, как ритуал, так повелось издревле. Более того, дай ему всё недостающее, и он растеряется (подобные эксперименты проводились). Поэт не знает, что ему делать теперь - с этой свободой, с этим всеобщим вниманием, с этим нагрянувшим счастьем, да ещё на сытый желудок! Нет! Нет, прочь! Назад, назад в свои подвалы, к своим тараканам! Он в мгновение ока промотает всё материальное - не потому, что мот, а потому что друзей хороших много - и вернётся к прежнему проклятому существованию - жить, ругаться, ныть и вешаться.
«Культуры мало» - вздыхает цивилизованная Европа. Ну, как же, как же! А те, кто остались, кто не промотал, кто мирно почивает в бремени славы и благоденствия, те как же? А никак. Увы, они давно не поэты - когда-то, может быть, но теперь... Они получили всё - всё это всё - они получили и приставку «экс», в том числе, и не от злобной и завистливой собратии, увы, нет. Они утратили, по-европейски - «стимул», а по-нашему - чувства. (Говорят, ещё и совесть, но это спорно. Поэт, конечно же, больше чем поэт, но он же человек! А то, что вся страна болеет, а он, эксПОЭТ, наслаждается, так извините... Не всё же музам тащить чужую боль! Только к чему тогда громкие слова в рифму? То-то и оно...). Откормленный, обросший шмотьём, обласканный властями - особенно ими - поэт, уже не поэт - он счетовод и сочинитель. «Культуры мало» - опять вздыхают там, на Западе и (косятся на худ. фонды). Как же, как же... Но помилуй бог, а кто же создаёт саму культуру - ангелы?!
Деду Пархому было далеко до европейских мудрствований, он был поэт - вот таким и был, поэтом. И хоть он ямба от хорея отличить не мог (а кто может-то?), но душа его была именно той, которой дано видеть незримое. Как и Кто смог бы понять, что этот «стариковский маразм», сродни Блоковской «Незнакомки»? Этот поэтический образ появился в лунную, а может и безлунную ночь и дед Парком, как и всякий поэт, искренне, безоговорочно поверил в реальное существование своего персонажа.
Чем сильнее поэтический дар, тем больше шансов, что он поведет поэта за собой, и тем скорее поэт доверит своей выдумке. Особо одарённые, создают настолько реальные фантазии, что их уже невозможно не принимать всерьёз, такие фантазии, зачастую, уже невозможно выразить словами, в них можно только верить - слепо. (Ни что конкретное не является важным. Это есть, пусть под другими именами, в иные времена, происходит с другими людьми - Это есть!). «К чёрту бренные слова!» - поэт живёт уже не здесь, он там! ТАМ - это не рай, не могила - мечта. Только зря это он... Такие вещи даром не спускают, их не понимают, они не находят ни поддержки, ни сочувствия, ни снисхождения. Всё непонятное привлекает, но страшит. Кто непонятен - опасен, таких прячут подальше. Это только псевдопоэт кричит; «Мне наплевать на мнения толпы! Главное - я и моё дарование, творчество и мой внутренний мир». В последнее время распространилась практика равнодушного презрения. Если раньше, стоило поэту сказать: «Я - поэт», как его тут же хватали и прятали глаз долой в психушку - (а надо говорить - «Я думаю, что во мне есть талант». Поэт ты или кто иной, не тебе судить о том!). Теперь, даже стыдно признаться в том, что «грешишь рифмоплётством» - это ведь позор! Почти такой же, как и <--->, или ... , что хуже.
Настоящий поэт знает; он - ничто, он - это народ (так презрительно называемый псевдопоэтом, внешнеэстетом, до мозга костей снобом - «толпой». Толпа - это тоже народ, но неорганизованный. Кто мешает тебе взять и силой своего дара, организовать «толпу» на доброе дело?). Псевдопоэты, если уж их коснулись, скорее сами представляют собою толпу - подражателей, жонглёров словами: «Я схожу с ума! - 0,я распят! - Да, и я умирал много раз...», а вся толпа, их зеркальное отражение, тусовка, кричит им ответно: «Он такой гениальный! Ведь он сумасшедший такой! Лапочка...». Пусть их, симптомы этих «безумств» взяты из популярных медицинских энциклопедий. Безумье поэта - в глубине мысли его. Большой поэт, хоть и неправильно названный безумцем, мыслит настолько ясно, что люди инстинктивных потребностей, заученных рефлексов и мутного телесознания, не видят этой ясности (ясность - ведь это смог!), не видят так же, как не видно хорошо вымытого стекла. Но главное безумие, признак безумия, так это - точность, скорость и краткость. Особенно их поражает скорость мысли поэта - стоит ли удивляться этим черепаховым удивлениям? Как не разглядеть каждого кадра в киноленте, так и им не дано понять всех мыслей поэта.
Деду Пархому не грозила психбольница, к нему не наведывались дюжие медбратья и не кололи ему в вену отвратительное зелье - он был стар для подобных безумств (старческие маразмы не лечат и внимания на них стараются не обращать).
Да тут время подступило такое, когда даже буйно помешанным, сексуальным маньякам, педофилам, некрофилам и всех мастей идиотам, даётся лишь справка удостоверяющая их ущербность - и полная свобода действий! (В одном дальневосточном городе, в виду отсутствия средств, всех сумасшедших выпустили из больниц, и у нас примерно то же самое, Азия…). Да, в стране якобы нет денег, страна в нищете, в стране приходится экономить на человеческих жизнях. И в стране, откуда ни возьмись, появились сверхмиллионеры! В стране идёт процесс реформ - строительство старой, как мир, системы несправедливостей, власти обманов. И миллионеры двигают эти «реформы»... Откуда деньги-то, господа бывшие спекулянты? О, нет, не спекулянты - мелкие ничтожные личности, умеющие приспособиться ко всему.
Над сумасшедшими посмеиваются, ну и всё.
Каждым утром дед Пархом отправлялся на автобусную остановку, дожидался рейсового автобуса из города в райцентр и возвращался домой. Ещё он что-то записывал в толстую - «общую» - тетрадь в косую линеечку. Что записывал, оставалось неведомым. Сестра Настасья-Эльза, раз заглянула в неё - тетрадь почти вся была исписана мелкими, микроскопическими каракулями, так что разобрать даже отдельное слово не было никакой возможности. Ничего в этой тетрадке примечательного не было, разве что пять-шесть ничего не значащих, относящихся к арабо-израильской войне, газетных вырезок и с десяток фотографий - цветных репродукций картин Левитана, Шишкина, Айвазовского из разных журналов, (вот чудак - ведь кругом такая природа, красотища! Никакому живописцу не угнаться).
Так, день за днём, ничем не нарушаема, проходила жизнь. Время. А время подсчитывали по оборванным календарным листкам. Радио молчало, о политике доносились лишь слухи, писем никто никому не писал. Правда, раз в неделю завозили газету - одну единственную. Вскоре и эта, районная газета прекратила своё существование.
Ровно неделю назад, 20 декабря, произошло необычное событие, которое взбудоражило всю деревню и стало самой главной новостью последних месяцев. Оно затмило даже «сенсационную подлость» подлеца Васьки. Это событие и последующая череда трагических происшествий, без сомнения надолго врежутся в память местного люда, как образец нелепой мечты, нелепой шутки и, впрочем, всему своё время.
В этом году выдалась ранняя и особо лютая зима. Уже в начале октября выпал снег, и растаял - через две недели снова всё было белым-бело, и так уже до апреля, до весны. Кое-кто резал скотину, так как с кормами было туго; «Всё одно - скотина помрёт, иль перемёрзнет… Да и мы, иль с голоду, иль с морозу тоже…».
Цены на дровишки стали больно кусачие, и даже уголь, который здесь не был в почёте, подорожал сверх всяких мер. Скудных пенсий ни на что не хватало. «У нас еще огород - спаситель, есть, - говаривали в деревне - А в городе-то что? Человечиной скоро питаться будут... Как во время войны-то...». Но в деревне было хуже, много хуже чем в городе, хуже, чем во время войны. И если «Человек человеку - волк» было пока где-то далеко, то «Каждый сам за себя» - неумолимо и жестоко вторгалось повсеместно, добралось и до этой деревушки.
Те, кто раздобыл где-нибудь правдами и неправдами, чаще воровством, соляры, выезжал в лес на самовольные вырубки, в таких случаях никто не возмущался вредительству и откровенному злоумышлению - ведь рубили, хоть и лучший, строительный лес, но не для торговли, не для «жиру». Председатель первый дозволял пользоваться последним, оставшимся на ходу трактором для этих целей, но при условии, конечно же, собственного горючего и небольшого натурального налога в общую «казну». Большинство, не надеясь на эту «казну» и не имея возможности красть солярку, по ночам разбирали на дрова последнее оставшееся - колхозные постройки, недостроенные в своё время клуб и библиотеку. Разобрали даже шикарные доски, которыми вымостили когда-то дороги, те самые, которые не тронули даже в страшные годы войны.
Дед Пархом и сестра Настасья заготовилисъ дровами, как и все. За несколько ночей Настасья перетаскала в сарай сотни книг из бывшей колхозной библиотеки, которой она некогда заведовала. Дед Пархом перетащил оттуда же все деревянные шкафы, стеллажи, столы и стулья. В ход пошло всё, даже «неприкасаемые» лавочки деревенских сплетников, их кто-то выкопал и, распилив, спрятал средь других дров.
Морозы стояли страшные. Рассказывали, как столетние промороженные сосны лопались от перенапряжения, со страшным, тонким и отрывистым звуком.
Зимою автобус ходил раз в неделю, да и то, если дорогу не заметало, так что выходило, в среднем, раза два в месяц. В зимние месяцы дед Пархом несколько падал духом и с приунывшим взором начинал ворчать, чаще обычного прикладывался к бутыли - благо самогон был почти дармовой. Так поступали все. Зимой, пенсионеры - основное население деревни - сидело по домам. Делать было нечего, их жалкие ежемесячные гроши привозили на дом, чаще всего продуктами и кто-чего закажет в райцентре. В лес ходили - зайца подстрелить, а кто и на лису иль на волка охотился, но таких было мало, ружьё с хорошим боем нынче редкость! Да и в лес ходить было небезопасно - можно было замёрзнуть в один миг. Опять же, в последнее время волков расплодилось столько, что они начинали появляться на околице и их уже видели бегущими ночью по улице. Смеркалось рано, уже к десяти часам вечера все огоньки гасли - результат так называемого «лимитированного энергоснабжения». Говорили: «Чубайсовщина», и звучало это как «Бесовщина»…
Если была луна, то её безжизненный свет заливал деревню, засыпанную ненатурально синим снегом. И тогда она казалась покинутой - чёрные дома, заборы, деревья отбрасывали голубые тени на искрящийся снег и только редкий собачий лай и сладкий дым из печных труб, говорили, что здесь живут, что здесь живые.
Если кто выходил, то неестественно-жёлтый свет фонаря вырывал его самого из тьмы, и он казался каким-то ненастоящим, пришлым в этом кругу света. Казалось, что он парит, но хруст снега, клубы пара, сосульки на одежде, на бровях, усах, бороде делали его знакомым земным. Хотя, всё же сказочным.
Потом, к утру, выдохшись, умолкали и собаки, и деревня беззвучно спала до первых розовых лучей солнца.
20 декабря, около 10 ночи, в окно председателя резко и отрывисто постучали.
Председатель, крепкий, ещё молодой мужчина лет 40-45, был самым образованным человеком в деревне - поговаривали, что он одолел два университета и с грехом подолам академию. Он был большим специалистом в области сельского хозяйства. С виду он был несколько суховат, прямой как жердь, но с сутулостью совсем его не портящей. Высокий лоб, жёсткие тёмные волосы ёжиком, залысины. Прямой нос, сжатые тонкие губы и глаза - остро и цепко всматривающиеся не только в собеседника, но и во всё окружающее, делали его в чём-то похожим на поэт Маяковского, и голос он имел соответствующий; в деревне говорили, что председатель мог бы и без телефона до райцентра докричаться. Бабки так и болтали промеж себя: «Вон наш Рупор пошёл. Щас как гаркнет, так иль балка в правлении рухнет, иль вороны с лесу слетят, иль рыба в реке брюхом всплывет». И хохочут, как дуры. Но, вообще, председатель на людей не кричал, и строгость его была только внешне обязательной.
А ещё председателя прозвали Маяком; «Маяк он у нас - если сам не приведёт куда надо, то путь укажет». Это прозвище приклеилось к нему, когда он учился где-то там, в университетах; может из-за роста, а может действительно из-за сходства с поэтом Маяковским. В деревнях любят поговаривать и все подобные истории каждый знал на зубок. И это не считая отсебятины.
Председатель засиделся допоздна за интересной книгой, когда в окно постучали, а затем в дверь, в клубах морозного пара, в заиндевевшем тулупе, ввалилась Настасья.
- Что случилось? - только и успел сказать председатель, но тут его оттеснила жена и, стащив с Настасьи тулуп, принялась растирать её замёрзшие щёки.
Минут через пять Настасья отогрелась и могла говорить.
- Семёныч, не знаю, что уж и думать, - проговорила она - Пархом пропал. Как ушёл с утра на эту проклятую остановку, так и нет его. Я уж по бабам бегала, никто ничего не ведает. Всё из-за этого письма, как чувствовала... Уж и так я казнюсь, виноватая...
- Постой, по порядку. - Сказал ей председатель - Когда ушёл, что за письмо?
- Ушёл, как Иван Деменьтич письмо принёс, из району, вместе с пенсией. Пожалуй, чуть позже будет, часов эдак в двенадцать. Мы же, Семёныч, на время-то не смотрим. Ушёл и нету до сих пор, а на дворе за сорок! Замёрзнет ведь... А Любаша говорит, он ещё к ней заходил, долг отдать и литру водки взял. Там ещё бабы его видели, последними, а после уж никто и не видел...
Председатель, нахмурившись, слушал.
- Значит, Любаша всё приторговывает? Ладно... А письмо, что это за письмо такое?
- Да Настасья с бабами над дедом Пархомом подшутили, - вмешалась председательская жена (строгая, худенькая, как сам Маяк, в очёчках, короче «учительша») - Ну, знаешь же эту «Историю», про любовь деда Пархома, вот бабы и подшутили: написали письмо, деду, якобы от неё, а Колька как в район ездил, в ящик и опустил. Вот Иван Деменьтьевич вместе с пенсией и завёз это письмецо...
- От неё? Это от кого? - председатель, не особенно вникающий в бабьи сплетни, с трудом пытался припомнить эту, якобы знаменитую «Историю любви деда Пархома к Незнакомке» - А-а-а... Да, да, припоминаю... Ну, это ладно, значит, часов в двенадцать ушёл? Прикупил бутылку самогона? Сейчас, сейчас уже полодинадцатого... Один ушёл? Он вроде как всегда с собакой в лес ходит? Может у лесничего - а что ещё, ведь с бутылкой...
- Да нет, лесничий-то в городе, в больнице - сердце прихватило. А ушёл один - один ушёл, - заливаясь слезами, ответила Настасья - Так был рад, так рад!.. Не хорошо, ой нехорошо-то!
- Чего уж хорошего... Нашли чем и с кем шутить-то! - пробурчал председатель.
- Так я ему тут же и открылась; так, говорю, и так, пошутили это, дескать, мы. Так не поверил. Слова не сказал, отвернулся и ушёл. А пёс рвался-рвался, мы-то его не привязываем, да и не зачем это - он без разрешения никуда, а тут видит - не у кого разрешения-то просить, взял и убег, по следу, за Пархомом.
- Это хорошо, хорошо… - задумчиво бормотал Рупор.
Через час на поиски деда Пархома вышли шестеро вооружённых ружьям фонарями и факелами, мужиков. Председатель залил в трактор соляры из НЗ и отправился вслед пешим поисковикам. Эта ночь выдалась к счастью, тихой и лунной. До асфальтовой дороги было больше 3-х километров, но это напрямик, через лес. Таким путём, по всем известной тропинке и отправились пешие мужики. Но вскоре вернулись за лыжами - снег был глубок, а в оврагах так намело, что можно было провалиться с головой. Грунтовая дорога к асфальтке была гораздо длиннее, по ней и отправился на тракторе председатель, Настасья и ещё один мужик.
Кто знает, каким путём ушёл дед Пархом, каким вернётся?
Три дня продолжались поиски деда Пархома, а потом разразилась сильная метель, которая бушевала неделю, ещё неделю стояли жесточайшие морозы, так что на деде Пархоме, можно сказать, «поставили крест». Председатель, как и положено, сообщил районной милиции, но толку с этого не было. Настасья теперь совсем согнулась, ходила по двору еле-еле, и всё разговаривала со псом.
А потом наступила весна.
На этом можно было бы закончить наш рассказ, что и будет чуть позже сделано, а пока немного попредставляем - что же могло случиться с дедом Пархомом? Теперь уже никто не скажет, что почувствовал старик, получив это письмо. Фантазировать на эту тему рука не поднимается. Но, понятно, дед Пархом равнодушным не остался.
Прихватив бутыль самогона, он ... исчез. Бесследно. Дальнейшее неведомо, или, скорее всего, совершенно ясно - мало ли по России неведомых, безымянных косточек разбросано... Да и этих не найти - в ту зиму волки особенно лютовали…
Летом, сказывали, видели деда Пархома живым и здоровым в городе. Вроде помутился он разумом, оброс и живёт попрошайничеством. Видел его водитель рейсового автобуса, но он мог и ошибиться. Видели его и односельчане - Наташка, что приезжала из города мать хоронить, Клавдию. Наташка божилась, что своими глазами раза три видела деда Пархома на жэдэ-станции, с авоськой пустых бутылок. Она даже пробовала заговорить с ним, но тот её не признал и ушёл прочь. Другие же утверждали, что видели в лесу заросшего густой и чёрной бородой, всего зелёного, беззубого и безглазого, деда Пархома. Он прятался в самой чащобе и, выскочив, махал на них сучковатой клюкой и выл звериным голосом. Были даже следы им оставленные - след огромной босой ноги, и даже ободранные берёзки, якобы когтистой рукой старика-оборотня. «Корой пока питается, человечинки, вишь, ещё не отведал...» - говорили эти очевидцы ужасающим шёпотом.
Настасья съездила в город, нашла Наташку и с участковым милиционером долго и безуспешно искала деда Пархома. «Уехал на товарняке, зайцем, в сторону Самары» - вывел участковый, видимо напрягая весь свой дедуктивный талант.
Может и так, всякое бывает. Только с тех пор и оборотень из лесу исчез. А пёс перестал ночью выть на луну.
©1999-2000. Алма-Ата
Этот рассказ относится к серии так называемых «странных», хотя, на самом деле, ничего в них странного нет. Нету! Есть произведения целиком подчинённые изложению какой-либо идеи, учения. Другие произведения ставят себе целью завлечь читателя захватывающими дух приключениями, не разрешимыми загадками, или же любовными, бесконечно-любовными коллизиями, претендуя на чувственность. Мой рассказ ни о чём (в обычном, бытовом, понимании). Он как бы «подслушан, он как бы чей-то рассказ о чьей-то жизни.
Надеюсь, читатель мне простит ту единственную «заумь» и отсебятину - о поэтах, о дураках и прочее.
Есть множество произведений «ни о чём», даже с весьма интересным сюжетом, они, тем не менее, предназначены для досуга, для того, чтобы занять мысли и глаза, чтобы «убить время». Автор не относит данное своё сочинение к этой категории чтива. Да и читатель, наверняка, заметит разницу. И если он не найдёт для себя в этом рассказе нечто (основную мысль), то… увы.
Надеюсь, в другой раз с другой книгой ему повезёт больше.
Дмитриенко Михаил Александрович