Сергей Бондарчук - интервью из журнала «Обозреватель» август 1994
Вращаясь в кинематографической среде, я успел составить мнение о прославленном режиссере как о человеке довольно нелюдимом, высокомерном и мрачном. Естественно, что оно оказалось весьма предвзятым. Я предстал перед высоким, красивым и стройным не то чтобы господином, а, скорее, синьором, к которому, несмотря на его 73 года, слово «старик» было никак не применимо. Там, где нужно было выразить идею, он изъяснялся с косноязычием человека, выговаривающего собственные трудные мысли. Однако если ему на память приходил какой-нибудь случай, он передавал его с артистической небрежностью, рельефно и подчас очень смешно. При этом он не столько отвечал на мои вопросы, сколько следовал ассоциациям, которые они у него вызывали, и часто посмеивался то над собой, то над тем, что говорил. Мне показалось, что, за исключением характерных моментов, он был вполне откровенен. Ту же черту я подметил и у его зятя, замечательного актера Николая Бурляева: оба они склонны видеть во всем тайные интриги неких темных сил и постоянно намекать на них, тут же уходя от естественных вопросов.
В просторной квартире Бондарчука на Тверской, в облепленном мемориальными досками доме, была предремонтная обстановка. Ирина Константиновна Скобцева, на чьи ослепительной красоты фотографии и портреты я то и дело поглядывал, была занята домашними делами, но время от времени принимала участие в разговоре. На столе, за который Сергей Федорович пригласил меня сесть, лежала книга в черном переплете с тиснением: Дуглас Рид. «Спор о Сионе». Заметив, что я смотрю на нее, хозяин дома спросил:
- Знакомы с этим?
- Вроде слышал, но не читал... Где вы ее купили?
- Там уже нет. Скупили и уничтожили...
- ???
- А в ней все... Самая великая книга. Но я вас не буду просвещать. И так мне уже приписывают всякое... Прошел такой дурной слух, что я антисемит.
- Это дым без огня?
- У меня много друзей-евреев, и я не вижу грани, которая бы нас разделяла. Антисемитизм — человеконенавистническая идеология. Не знаю, на чем этот слух основан. На моих фильмах? Так у меня единственная сцена с евреями...
- ...в «Степи», с Квашой и Смоктуновским?
- Она сочувственная к этим людям, этим характерам... Сару играет еврейка... Благодарила меня за то, что наконец получила такую роль: евреев же нельзя было показывать на экране. Помню, на Украине меня журналист спросил, кто у меня снимается. Я стал перечислять и сказал, что Моисей Моисеича играет Смоктуновский. Он изумился: «Какой Моисей Моисеич?» — «Как какой? Чеховский!» Он достает изданную на Украине на русском языке «Степь» и начинает листать. А там вообще нет этой главы! Такие вещи у нас делала цензура... А на худсовете по «Степи» Зархи возмущался этой сценой, говорил, что непозволительно так снимать... А может быть, и раньше этот слух возник, когда Пырьев на каком-то большом собрании заявил, что Бондарчук не любит евреев. Как бы донес на меня. А почему? Потому что он сам собирался ставить «Войну и мир».
- Пырьев?!
- Он самый. В плане уже стояла его постановка по его же сценарию. Я говорю директору студии: хорошо, я откажусь от своего замысла, если Иван Александрович завтра принесет сценарий. Пырьев говорит: «Какой, твою мать, сценарий?! Ты же знаешь, что у меня его нет!» Так я получил постановку. А когда у меня посреди фильма началось отставание от графика из-за погодных условий, меня решили заменить. Пырьев предложил Алова и Наумова...
- Первый раз слышу...
- Так этого никто не знает. И тогда вдруг появился секретарь Гагаринского райкома и сказал: «Прекращайте эту возню, картину будет заканчивать Бондарчук!» Так партия мне всегда помогала в самые критические моменты.
- Откроем «Спор о Сионе»: «Мы покажем читателю, что, не исключая самых ужасных преступлений, совершенных во время французской революции, все было заранее обдумано, предвидено и предрешено и было результатом глубоко злодейских планов, подготовленных и осуществленных людьми, держащими в руках ключи к интригам и заговорам, замышляемым в потаенных убежищах... Исключительной их целью является искоренение и уничтожение христианства и свержение гражданских властей... Это всемирный план...» Вы в это верите?
- Я не историк и не судья. Я артист, режиссер и занимаюсь своим делом. А эти все рассуждения дилетантские, несерьезные. Это комнатная философия и комнатная политика. Но не будем больше об этом говорить. Что еще вас интересует?
- Меня интересуете вы. Поколение перед вами — Эйзенштейн, Пудовкин, Юткевич, Козинцев, Ромм — было людьми старой культуры. Поколение за вами — Тарковский, Кончаловский — воспитывалось на западных образцах. Евгений Семенович Матвеев, человек вашего возраста, с горечью говорил мне, что думал, будто советская власть его всем наделила, и долгое время не ведал, чем она его обделила...
- После триумфа «Судьбы человека» Ромм меня спросил: «У кого ты учился?» — «У вас!» — «Проглядели...» А до этого говорил: «Ты чего у нас кусок хлеба отбиваешь? Чем тебе плохо быть актером? Я вот тебе роль Грозного предлагаю...» А вообще я закончил мастерскую Герасимова и снимался почти у всех наших классиков: у Довженко, Юткевича, Лукова. У Савченко прошел целую академию киноискусства: от сценария до монтажа и тонировки. Козинцев одно время хотел снимать меня в роли Гамлета... Когда-то я убегал с уроков актерского мастерства и слушал лекции Эйзенштейна. В конце войны я работал в ансамбле внутренних войск и, когда поступил во ВГИК, ходил в форме НКВД — другой одежды не было. Так и пришел к Эйзенштейну в голубых погонах, не представился и сел в последний ряд. Он на меня поглядывал и думал: не за ним ли пришли?
Он был как пророк — с его лбом, с его пренебрежением к костюму... Как он разбирал сцену перед битвой в «Александре Невском»! А Пудовкин, который со мной репетировал? Он ввел крупный план времени, или, как сейчас говорят, рапид. Это я использовал во всех своих картинах. Когда рука Наташи ложится на плечо князя Андрея. Вот так... Но это я уже выдаю вам свои секреты.
А у Довженко я снялся в одном эпизоде «Жизни в цвету», где к Мичурину приходит посетитель. Я спросил: «Что же мне здесь играть?» — «Сыграйте отношение простого человека к науке!» После съемок говорю ему: «Александр Петрович, я еду в Киев...» — «Зачем?» — «Пробоваться на роль Шевченко». — «Ты не похож. Он був белесый, а ты черный». А у меня волосы были черные аж до синевы. «А кто ставит?» — «Савченко». — «Вин не знае Украины. Це буде из малой тучи большой дождь...»
- Как в воду глядел, если имел в виду дождь наград...
- Ну, я и поихав. Долго меня там проверяли, хохол я или нет. Тогда пошел такой националистический напор. Они со мной по-украински, а я с ними только по-русски. «Ой, шо-то подозрительно: такий чернявый...»
- Гадали, може, жид пидмешався?
- Да кто их знает! Послали фотографию Никите Хрущеву, тот посмотрел — и утвердил... Есть две актерские школы: переживания и представления. Я себя отношу к первой и сниматься у себя приглашал только таких артистов.
- Как вы эти школы различаете?
- Когда зритель восхищается актером — это первый признак школы представления. Актер переживания настолько соединяется с персонажем, что нельзя отличить, кто где. Если вы посмотрите мои роли, вы это почувствуете. Вы знаете, Чаплин очень высоко отзывался о «Судьбе человека» и, когда узнал от дочери, что ей предлагают сниматься со мной, сказал: «С ним? Давай...» Видите, я сам себя хвалю. Но Козьма Прутков говорил: «Если ты не можешь рассказать о себе сам — что о тебе скажут другие?»
- Вы почти не играли «наших современников» и не сняли ни одного фильма о современности. Это такая форма бегства от действительности?
- Я занимался не «киношкой», а кинематографом, в основе которого — большая литература. А от ролей партийных секретарей, которых на меня гроздьями навешивали, отказывался. Только одного сыграл — в «Победителях». Фильм не вышел на экраны, потому что Сталин увидел название и спросил: «А о чем это?» — «О Волго-Доне...» — «Уже был адын. Болше нэ надо...» И вычеркнул из списка. А при Брежневе?! «Мосфильм» телеграмму отбил: «Дорогой Леонид Ильич! Обязуемся на высоком художественном уровне поставить фильм «Малая земля». Режиссер — Бондарчук». Я уже и сценарий сделал вместе с Ежовым — но не о Брежневе, а о человеке, который там высадился и закрепился. Я не хотел тратить время на выяснение так называемых «актуальных проблем»: сегодня они есть, а завтра нет. В любом классическом произведении есть то, что происходит сегодня. «Тихий Дон», например, будто вчера написан... Вот я его и поставил. Хотя иногда думаю: кому это все сейчас нужно? «Просто Мария» для нашего «образованного» зрителя много интереснее...
- Вам не кажется, что это некорректное сравнение? «Просто Мария» — это просто сказка. А «Тихий Дон», как вы заметили, — реальность...
- Нет, тут дело в отношении к Шолохову некоторых людей, не буду их называть...
- Шолохова-человека многие считают злым гением. Но при чем тут «Тихий Дон»?
- Гений и злодейство — две вещи несовместные, и злодеем он не был. Он сделал много добра, а если людям делаешь добро, они за это непременно отомстят. Вот я сделаю человеку добро, а он мне через некоторое время такой гадостью ответит...
- А вы не пробовали сделать ему гадость — может, он бы вам добром отплатил?
- Нет... Хоть меня и били на Пятом съезде кинематографистов, страшно били, а сейчас вот извинились и вернули, я не обиделся...
- Вы же сами себя причисляли к «обиженным»...
- Просто горечь у меня осталась. Но это не значит, что я буду мстить...
- Сильно на вас подействовал тот съезд?
- Еще бы!
Ирина Скобцева. У нас как? Сегодня надо поднимать — поднимем. Завтра надо убивать — убьем.
Сергей Бондарчук. Это настоящий отстрел был.
- Меня все это время отстреливали. И психология эта... Мы, русские, какие? У соседа хата горит — радуемся. Он добро мне сделал — ох, неспроста-а-а... Давай мы его укокошим! Как это у Толстого: мы любим людей за то добро, которое мы им сделали. И ненавидим за то зло, которое мы им причинили! Потом это и на моих детях сказалось... Ирина все время переживала.
И.С. Обидно было, что люди, вхожие в дом и друзьями считавшиеся, повернулись на сто восемьдесят градусов...
С.Б. Тяжело. Вы думаете, легко было Шолохову читать утверждения Солженицына и других, что «Тихий Дон» не он написал? Когда Симонов выступил в его защиту, у него слезы в глазах стояли...
- Странный писатель Шолохов: в двадцать лет выпустил великий роман, в тридцать — посредственный, а после сорока и одного закончить не смог... Что его сломало?
- Если посмотреть на его отношения со Сталиным, Хрущевым, Брежневым, то можно понять... Все рассчитывали, что он их прославит. Если Хрущев ехал в США и брал с собой Шолохова, — он зачем это делал? Не для того же, чтобы ему Америку показать! Или Брежнев думал: «А удруг Шолохов напышет про мои подвыги на Малой земле?» А он не писал. Или вот меня вызвал министр обороны Гречко. Подарил свою книжку «Битва за Кавказ» с такой надписью, что, когда я читал ее в министерстве, все офицеры вставали, и посоветовал снять по этой книге фильм. «А сценарий?» — «Есть, Софронов написал». — «Говенный сценарий». — «Так напиши сам». А у него еще Епишев сидел. «Все дадим, — говорит, — любую армию...» — «Я подумаю». Думал-думал и решил поставить «Они сражались за Родину». Поехал к Шолохову. Он говорит: «Подожди, я закончу книгу». Я подождал — конца не видно. Говорю: «Давайте я начну, а там и конец подоспеет». Он, видать, подумал: «Хитрый хохол...» — и разрешил. Только закончил фильм — звонок от Гречко: «Ты там, говорят, картину сделал?» — «Сделал». — «Какую?» — «Они сражались за Родину». Приезжайте посмотреть...» — «Да нет... Это ты приедешь со своим директором завтра к семнадцати ноль-ноль». Я к Сизову: «Готовь сухари, поедем». Пять часов они меня мутузили всем генералитетом. Когда кончили, я говорю: «Чтобы учесть все ваши замечания, мне нужно шесть лет». — «Нет, ты сделаешь побыстрее...»
- Чего они хотели?
- Как — чего? Чтобы их показали! «А мы там были!»
- Ишь как хотелось в кадр к знаменитому режиссеру!
- Ну! А меня потом окрестили «придворным»...
- Странно... Подхалимажем вы не занимались, по отношению к фильмам коллег — я читал стенограммы — вели себя достойно. Почему же вас определили в «придворные»?
- Да потому что я получил все награды, которые существовали в стране. Потому что действительно был вхож в любой кабинет. Романов, ленинградский секретарь, не то что министров не принимал — вообще не знал, кто такой министр кинематографии. А меня принял. В газетах было. Позвонил он куда надо, и дали мне пятнадцать тысяч солдат — снимать штурм Зимнего. Я занял Дворцовую площадь. Дело было под праздники. Он вызвал помощника и говорит: «Передайте Бондарчуку: я все для него сделаю, только бы он оттуда выматывался!»
- Матвеев мне говорил, что вы где-то в Америке сказали: «Я самый дорогой режиссер мира. Могу разорить СССР, США и любую другую страну...»
- Точно, сказал. «А что вы хотите снимать?» Я говорю: «Божественную комедию», «Фауста», фильм о второй мировой войне...»
- Грех не вспомнить Шукшина, который сыграл у вас свою последнюю роль и умер на съемках. Я слышал от встречавшихся с ним в это время, что он не хотел у вас сниматься, даже прятался, когда вы к нему приходили в монтажную уговаривать, и согласился, лишь когда вы обещали ему помочь с постановкой «Степана Разина»...
- Все это не так. Я вытащил его со студии Горького на «Мосфильм», и он сделал «Калину красную». Фильм выходил трудно, вы знаете. Тогда же мы договорились, что он будет снимать «Разина». Сизов и Ермаш были «за». А я в это время пробовал актеров и спросил: «Вася, может, ты сыграешь у меня?» Он прочел сценарий и согласился. Еще, помню, добавил: «Интересно посмотреть, как ты распоряжаешься большими массами...». То есть почти впрямую сказал, что хочет у меня поучиться. Я говорю: «Чему там учиться, все увидишь...». Мне Виктор Астафьев рассказал, что ходили слухи, будто, когда Шукшин умер, я был за границей. Я ему ответил, что это вранье. «Кто ж тебя окружает?!» Наоборот, это Лидия тогда была в Болгарии. Он ей звонил ночью, а ее не было ни в гостинице, ни у родственников, нигде... Это она сама должна рассказать... Ночью он и умер. Бурков утром говорит: «Вася, вставай кофе пить...». А Вася кулачок под щеку подложил и мертвый лежит. Он шесть лет не пил, только кофе гонял и чай...
- Вы знали, что он очень болен?
- Он никогда об этом не говорил, но я знал, что у него язва. Перед тем как ехать в экспедицию, я заставил его лечь в больницу. И язву он вылечил. Вот — правда. А все остальное — не знаю, как это назвать...
- А с Тарковским какие у вас были отношения?
- Он приглашал меня смотреть материал «Иванова детства». А потом были сюжеты личного порядка... связанные с моей дочкой, Наташей...
- Во время «Соляриса»?
- Этого я никому не расскажу...
- На Каннском фестивале 1983 года что за история была? Вы против него лоббировали?
- За границей все началось с того, что он не захотел возвращать государству деньги, которые получил за «Ностальгию». Я, когда снимал «Ватерлоо», почти все отдавал — закон такой был. Потом поехало: останется он или не останется? Сейчас всем безразлично, останусь я или уеду. А тогда — как относились к тем, кто остается за границей? И как мы должны были это воспринимать? Сизов ездил к нему на переговоры. И вдруг в Канне Тарковский объявляет, что приехал взять Гран-при, а остальное его не интересует... Я мог бы когда-нибудь так заявить? И Брессон, учитель его, туда же. Дали им обоим грамотки — вот они и обиделись...
И.С. А потом надо было как-то оправдать, что Тарковский ничего не получил.
С.Б. Вот и придумали — Бондарчук виноват! Он злодей! (После паузы.) Я тут выступаю как Сальери. Он Моцарт, а я Сальери... Один мой голос ничего не решал. Тем более что фильм не нравился председателю жюри.
- Вам нравится «Ностальгия»?
- Есть два вида кино: пирожные и хлеб. Это, по-моему, пирожное. Мне нравится там кадр со свечой и другие вещи. Тарковский — большой режиссер. Большой... Но он себя уговорил, что он гений, и всех заставил в это поверить... Ну, может, это и так... Но я говорю: гениев в кино нет. Нет! Какие они гении-то? Освоили профессию: как склеить, как снять. И все! А всю эту многозначительность, всю эту философию придумали вы, пишущие! Раньше режиссер не рассказывал о картине ничего. Это вы начали: второй план, десятый ракурс... Тот, кто снимал, об этом понятия не имел! Не думал даже об этом!
- Эйзенштейн тоже не думал?
- Конечно, не думал! А потом рецензировал свою картину и говорил: вот как у меня все гениально продумано! А Юткевич что делал? Он французский знал и читал то, что нам недоступно! Почти все фильмы Тарковского — цитаты из других картин. Бергман, Брессон...
- На вас давили, чтобы вы помешали Тарковскому взять приз в Канне?
- На меня давить бессмысленно. Я человек неуправляемый. Им еще по Московскому фестивалю это было известно.
- Значит, пробовали давить?
- Ну конечно! Был специальный человек от ЦК, он со мной беседовал... Чтобы наша картина, хоть какая, обязательно получила первый приз... Да на любом фестивале заранее все куплено. В Канне, в Берлине, на «Оскаре». Идет купля и продажа.
- В каком смысле?
- Да в прямом!
- Жюри подкупают?
- Да! Или так на так. Вот я в Локарно был членом жюри и хотел, чтобы наш фильм получил Гран-при. Кооперировался с людьми, которые сами хотели его получить. Говорил: «Подай голос за этот фильм, а я подам за тот, который ты двигаешь». И так до самого конца. А в конце концов главный приз получил фильм о педерастах. Всех перехитрил...
- Ну, это политика, а не купля.
- Бывает и купля.
- Лично вас пытались купить?
- Со мной эти дела бесполезны...
- «Оскар» у вас на полке — за «Войну и мир»?
- Да.
- Так, значит, вы подкупили всю киноакадемию США? Неужели рублями? Или все-таки фильмом? А, улыбаетесь... Между прочим, если вы так не любили конъюнктуру, зачем взялись за «Красные колокола», которые были просто обречены получить какую-нибудь премию?
- Меня интересовала Мексика и раздражали своим историческим произволом «Октябрь» и «Ленин в Октябре». А у меня все документально. Главный герой моего фильма — событие. А критики хотели увидеть Пашу и Машу на фоне событий, как у Евтушенко в «Похоронах Сталина». Видели, что получилось?
- Я где-то писал, что Евтушенко такой же наивный режиссер, как Бурляев. Кстати, Евгений Александрович красиво объяснил, почему вы пришли в режиссуру: потому что вам надоело играть роли исполнителей и вы решили сыграть творцов: Толстого, Чехова...
- А, да. Так вот, я впервые в нашем кино показал Троцкого и показал Ленина без бороды и усов. И что штурма Зимнего как такового не было. Десять тысяч солдат ворвались и принялись мародерствовать.
- Бог с ними, с усами. С идеологией-то как? Подбор событий, хотите вы или нет, определяется идеологической установкой, а с ней-то даже вы ничего не могли поделать... Поэтому и фильм завис: правдивость каких-то деталей и недоправда целого...
- Когда Ромм или Герасимов утверждали, что главное в кино — это мысль, я с ними не соглашался. Главное — чувство, и не изреченное, а переданное художественно. «Интеллектуальный кинематограф» — это херня, которую мы ели. Что, Рафаэль решал какие-то проблемы? Композиция его интересовала да свет. Искусство ради искусства. Читайте Толстого «Что такое искусство». Величайшее произведение, рекомендую всем читателям... которым делать нечего. А не Блеймана. Блеймана я не читал, хоть он и был советником министра кинематографии. Как Романова звали?
- До сих пор зовут Алексеем Владимировичем.
- Вот я и говорю: «Вы, Алексей Владимирович, проходите, а вашего советника я не пущу...» Кто же я после этого, как не антисемит? Или комитет по кинематографии пришел смотреть материал. Я говорю: «Я вас приглашал?» — «А нас Романов позвал...» — «Вот пусть он вам и показывает!» Как они ко мне после этого относиться должны были? Только и ждали команды, чтобы вцепиться!
- В «Борисе Годунове» вы исповедовали тот же художественный принцип, что и в «Колоколах»?
- Конечно. Белинский, если его еще не отменили, говорил о герое-событии. В «Борисе Годунове» кто главный герой? Народ? Чепуха!
- Конечно, чепуха. Главные герои «Бориса Годунова» — Борис Годунов и неотделимый от него Сергей Бондарчук... Вы, между прочим, чувствовали, что снимаете кино как бы про себя?
- Было такое. «Достиг я высшей власти...» Царем я не был, но в своей области чего-то достиг... И то, что снимал Федю и Алену...
- «Отец был злодей, а детки невинны»...
- У нас все виноваты. «Годунов» — самая актуальная сегодня лента. Поэтому ее и не показывают...
- Сергей Федорович, ну почему вам так нравится чувствовать себя обиженным? Показывали ее по ТВ, я ее там впервые и увидел... Неужели так плохо вам было все эти годы?
- Я же сказал: меня все это время отстреливали. Все ополчились. Демин, царство ему небесное. И этот ныне здравствующий педераст, не буду называть. И целая армия так называемых критиков. В газете читаю: Бондарчук никакой не режиссер, а начал кино снимать. Самый настоящий отстрел.
- Что вам хула нескольких наших критиков сравнительно с мировым успехом и похвалами Джона Форда или Феллини!
- Пятый съезд сделали нравственные уроды. Бесенята. Сейчас эта бесовщина переросла в философию Антихриста.
И.С. Плюрализма...
С.Б. Разрушения. Это философия молодого Маркса и Ленина... Кто религию выкорчевывал? «Опиум для народа»!
- Ленин разрушал, Горбачев разрушал, Ельцин разрушает. Кто же строил?
- Сейчас на «Мосфильме» снимается две-три картины, тогда как раньше снималось пятьдесят. А вы спрашиваете: кто строил? Знаете, отчего все беды? От улучшения. Делайте что хотите, только улучшать не надо!
- Я вижу мольберт и картины на стенах. Вы давно занимаетесь живописью?
- С детства. Мне нравится масло. Можно все время царапать, подправлять...
- Кинокартины вы бы тоже подправляли, будь такая возможность?
- Страшное дело. До сих пор бы переснимал...
- Nature morte вам больше удается. В портретах какая-то застылость, свойственная непрофессионалам. А натюрморты, как ни парадоксально, очень живые. Stilleben, как говорят немцы... Тихая жизнь.
- Точно... Так не писать портреты? (После паузы.) Я вот все больше думаю, что кинематограф — искусство богатых. Оно и возникло на Западе... это капиталистическое искусство. Вот есть искусство народное, истинное, а есть искусство сытых, извращенных. Еще Горький сказал, что кино может принести благо, а может — большое зло. Сейчас кинематограф разъединяет. Народное искусство — вот самое великое, что есть на этой земле. Все остальное — развлечение. «От нечего делать пойдем кино посмотрим...» Все это суета сует и всяческая суета. В кино нет великих. И не может быть великого в искусстве, которому только сто лет. Проходит время — и Чаплин уже не Чаплин. Не смешит! А мы твердим: фильмы всех времен и народов! «Броненосец «Потемкин», «Земля», «Гражданин Кейн»! Все это суета сует и всяческая суета. Кинематограф — это мертвая жизнь! Мертвая! А есть истинная жизнь — человек встает, трудится, видит закат и рассвет, спит, живет в семье, рожает детей, воспитывает их и умирает.
- Не ожидал я от вас таких толстовских мыслей...
- Я сам их боюсь. Хотя они не сегодня пришли...
- Надеюсь, не собираетесь уничтожать свои произведения?
- Это без меня сделают. Негатив «Судьбы человека» не сохранился. «Война и мир» в оригинале снята на семидесятимиллиметровке — где вы ее посмотрите? Не знаю, как я выжил на этой картине, с пленкой восемь единиц (сейчас у всех четыреста), когда надо было сниматься самому и командовать двадцатью тысячами человек... Только безумец мог на это решиться.
- Безумству храбрых... Вы имеете богатый опыт работы с западными продюсерами. Легче с ними, чем с советским государством, или сложнее?
- Государство мне давало столько денег, сколько нужно. А сейчас мои продюсеры не знают, как закончить «Тихий Дон». А какое отношение было к кино, если сам Сталин сценарии читал?! Сейчас из наших руководителей кто-нибудь хоть в глаза сценарий видел?
- Хотите, чтобы Ельцин был вашим цензором?
- Да не надо! Хоть министр культуры... Вот у Фурцевой был экземпляр сценария с фотографиями историческими, с актерами... «Войну и мир» она не читала, но сценарий перелистывала. Раз вдруг заплакала и говорит: «Ох, как Каратаев похож на нашего Никиту Сергеевича!» Если бы ее не было — не было бы фильма...
- А государство всем давало, не только мне. Вот Андрей Тарковский жаловался, что ему не давали... Да неправда это! Я же был членом коллегии Госкино. Его специально приглашали и спрашивали: чего ты хочешь, Андрей?
- Когда вы с Ириной Константиновной играли Отелло и Дездемону, а потом Пьера и Элен, то драматизм их отношений имел какое-то основание в ваших собственных отношениях?
- Да у нас до сих пор драматические отношения!
И.С. Все время на стыке...
С.Б. Сорок лет друг дружку терпим. Но я ей испортил биографию...
- А все потому, что режиссеры очень нравственные люди: никто не снимет жену соседа...
И.С. Открываем друг друга каждый день уже сорок лет...
С.Б. Она знает французскую поговорку: «Все сказать — значит, быть скучной». И у каждого артиста должна быть тайна. Чтобы на него смотрели как на божество. Надо меньше выступать по ТВ, меньше давать интервью...
- Меня бы очень устроило, чтобы после этой беседы вы снова замолчали...
С.Б. Вот мы говорили о гениях, а потом вы вспомнили Форда. Величайший режиссер Америки. Я всегда смотрел его картины, когда приступал к своим постановкам. Когда Орсона Уэллса попросили назвать трех великих режиссеров, он сказал: Джон Форд, Джон Форд и еще раз Джон Форд. И вот этот Джон Форд специально приехал в Канаду посмотреть оригинальный вариант «Войны и мира». И после этого подарил мне шляпу, которую носил двадцать пять лет. Для американца это жест! Все газеты написали, что Форд снял перед Бондарчуком шляпу. А я думал — это сюртук с барского плеча.
- С Феллини вы тоже были близко знакомы?
- У нас было много встреч...
- Ну, уж он-то был гений?
- Он был абсолютный ребенок. Добрый, любвеобильный...
И.С. И очень одинокий...
С.Б. Всю жизнь снимал человеческую комедию... А незадолго до смерти сказал мне трагическую фразу: «Мои зрители ушли...» Мы были на его похоронах...
И.С. Мазина, уже смертельно больная, просила не приносить цветов на его могилу, а деньги отдать в помощь престарелым...
С.Б. Теперь и с Крючковым простились... Это эпоха! Как Анна Маньяни, как Жан Габен...
- Вот и естественный конец беседы. Спасибо. Честно говоря, не рассчитывал на столь откровенный разговор.
- Это я растрепался. Подведение итогов...
PRETICH.ru
*** |
