Михаил Дмитриенко - эссе Маргиналы
I
Который день, который год он пьян, небрит и ему нечего сказать. Помятый пиджак, брюки, лицо, волосы - он весь помят и не помнит уже почти ничего. Спроси у него; «Почему ты так упал?». Он ответит, что у него на это есть серьёзные причины - причина, в общем-то, одна и он не в состоянии с нею справиться - есть вещи, пред которыми человек бессилен? - есть. У него тот же случай. Но убей его, если он расскажет вам эту причину. А она была, есть... И дело не в скрытности. Он столько падал, чтобы отбить себе память - забыть, отвязаться и вот – забыл. Лишь пьёт. И это тоже причина, и пред ней он снова бессилен. «Как изменить этот мир на другой, лучший?» - кричит он сам себе и не понимает слов, смысла...
А умирать страшно.
II
А он привык уходить.
Видели стены, сидели у них? Это не он.
Видели поезд, лифт, пулю, комара? Успевали отпрыгнуть, выпрыгнуть, увернуться, прихлопнуть? Это не он.
Он привык уходить и не даром он призрак.
Больно вам с этого? - нет. Больно им? - нет. Больно ему? - какое вам дело?
Но, если честно - приходил ли Он к Вам? Призрак. Один в пустоте.
III
- Что это лезешь ко мне своими грабарками?! Потухни!
- Би-л-ля, и вправду, что это я? Совсем уж готов...
Отец и дочь пьяны. Слова «инцест» они слыхом не слыхивали, а сегодня их что-то понесло. Совсем не злонамеренно,
- А ты, доченька, совсем взрослая... Прости, как-то нехорошо это... Ну, спьяну. Ну, считай, обознался.
- Да ладно, пап, нормалики. Ты - отец что надо, не какой-нибудь же тип с забегаловки.
- Эт всё от сходства - твоя мать в свои 16, и ты в свои эти же - одно лицо! Смотрю, смотрю и прямо реветь хочется - одно лицо! Точно, копия матери-покойницы...
- Пап, ну ты совсем! - прерывает его дочь – «Покойница»! Что заживо хоронишь?
- А она, дочь, как от нас ушла, так враз для меня умерла. И точка. Муть.
Они пьют, отец глазами, подёрнутыми пеленой, долго разглядывает дочь и снова пытается потрогать её грудь.
- Ну, пап, что ты как маленький! Не сейчас.
- Ох, уж и сам не знаю! Женщины давно не видел, а тут эта водка, наверное «левая», в голову шибко бьёт, вот с этого ты женщиной и кажешься. Но, всё!
- Да я давно женщина, пап.
- Как?! И какой это мерзавец успел? Вот, вот они дела нонешние!..
- Так твой дружок, собутыльник, сверху, постарался...
- С пятого? Вот тварь, педераст! Педрила занюханый! Так он почти мой, на год младше, в отцы тебе!.. Ну, урод, убью!
Они сидят ещё некоторое время молча, отец переживает эту «неожиданную трагедию», потом стукает кулаком по столу и неожиданно спокойно спрашивает:
- И давно?
- Да с год назад...
- А после кто?
- Ну, пап, что за вопросы?!
Отец лезет в шкафчик на стенке, потом в зловонный облупленный холодильник. Пусто.
- Больно было?
- Не помню... Споил он меня. Потом было больно...
Отец снова шарит по уголкам и вопросительно смотрит на дочь. Достаёт смятые бумажки - деньги - виновато бормочет:
- Ты, это, купи у Клавы, иль у Гали. В последний раз. И скажи, что, мол, для меня. А то опять дрянь ядовитую подсунут, а для меня уж... постараются... уважают...
Пока дочь ходит к Клаве на первый этаж за водкой, отец долго и задумчиво дымит папиросой; «Как же так, к дочери! За грудь, под маечку! Кто б сказал другой - руки бы переломал! И этот, гадёныш, ходил, пил, как человек, а он вишь... Муть! А она, красивая - бля. В мать. Сиськи, как дыньки, торчат в разные стороны, немятые...».
А, проснувшись утром, отец находит милое личико спящей дочери где-то пониже своего живота. Он всё бы забыл, не вспомнил, но тут у него в голове что-то проносится. Ему становится дурно и сам не знает от чего - может от дурной Клавкиной водки? Он долго и задумчиво смотрит на длинные вздрагивающие ресницы своей малышки, на вздёрнутый носик, придающий ей такой озорной вид, на её полураскрытые губки и ещё белые зубки. И рядом, что-то бесформенное и раздавленное, серого цвета - мёртвое. Как жаба...
Этим он когда-то дал ей жизнь.
* * * |
