March 19 2024 05:50:38
Навигация
Последние статьи
· Два классических кро...
· Как струны, строки в...
· ZTE S183 обзор и раз...
· Устройство ультразву...
· Хлеб и соль водка ос...
· Колбаса с маслицем и...
· Шур Александр Борисо...
· Шур А.Б - Метод стру...
· Шур А.Б. Мои отношен...
· Yi Zhi Hua желтые ре...
· Тиристор - описание ...
· Триод - в чем отличи...
· Чем отличается диод ...
· Цесна макароны Ракуш...
· Что такое диод?
Иерархия статей
Статьи » Искусство » Это вам, потомки! Пятидесятые годы. А.Б. Мариенгоф
Это вам, потомки! Пятидесятые годы. А.Б. Мариенгоф

Это вам, потомки! Пятидесятые годы. А.Б. Мариенгоф

 

 

Вряд ли Анатолий Борисович Мариенгоф был удовлетворен своей творческой судьбой. Талантливый поэт и драматург, он начинал в первые послереволюционные годы, издал несколько поэтических сборников, появилась его трагедия «Заговор дураков». В 1927 году был напечатан его «Роман без вранья» — сенсационно откровенный рассказ о дружбе Анатолия Борисовича с Сергеем Есениным. Мариенгофу посвящены такие значительные есенинские произведения, как драматическая поэма «Пугачев» и своего рода эстетический манифест «Ключи Марии». Долгое время Есенин и Мариенгоф были близкими друзьями, оба они выступили главными действующими лицами художественного течения, вошедшего в историю советской литературы под именем имажинизма. Их подписи стоят под многими боевыми декларациями этого объединения, противопоставлявшего себя, в первую очередь, футуризму, не говоря уже о других направлениях с более солидным стажем.

Группа имажинистов просуществовала недолго, до 1927 года. Между тем Мариенгоф в определенной степени оставался верен принципиальным открытиям своей литературной молодости. Это проявилось и в его комедии «Шут Балакирев» (1940), и в ряде других произведений. И на протяжении всех лет он был неизменной мишенью для догматично правоверных критиков и литературоведов — от погромной статьи Ан. Тарасенкова в старой Литературной энциклопедии (1932) до пресловутого А. Дымшица (1951). С лихим упорством от него, а заодно и от имажинизма «оберегали» Есенина, а большой поэт в этом вовсе и не нуждался. Так или иначе, но именно Анатолию Мариенгофу адресованы следующие есенинские строфы:

 

 

 

Есть в дружбе счастье оголтелое

И судорога буйных чувств —

Огонь растапливает тело,

Как стеариновую свечу.

 

Возлюбленный мой! дай мне руки —

Я по-иному не привык, —

Хочу омыть их в час разлуки

Я желтой пеной головы.

 

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,

В который миг, в который раз —

Опять, как молоко, застыли

Круги недвижущихся глаз.

 

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Дождусь ли радостного дня?

Среди прославленных и юных

Ты был всех лучше для меня.

 

В такой-то срок, в таком-то годе

Мы встретимся, быть может, вновь...

Мне страшно, — ведь душа проходит,

Как молодость и как любовь.

 

Другой в тебе меня заглушит.

Не потому ли — в лад речам —

Мои рыдающие уши,

Как весла, плещут по плечам?

 

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

 

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф

 

Среди друзей Анатолия Борисовича уже в более поздние, послеесенинскце времена — многие выдающиеся деятели отечественной культуры. Теплые отношения связывали Мариенгофа и его жену, актрису Анну Борисовну Никритину, с Дмитрием Шостаковичем. Краткие зарисовки писатели о встречах с великим композитором мы и предлагаем вниманию читателей.

 

 

Дмитрий Шостакович в мемуарах МариенгофаМы жили в Пицунде. Это Абхазия. Это под синим небом теплое море, такое же красивое, как все теплые моря. Это берег в мелкую округленную гальку, к которому с гор спустились сосны. Пятисотлетние сосны. И постарше. Нам особенно нравились те, что постарше. Мы могли их обнять только вдвоем с Никритиной. Рядом с ними наши подмосковные вековые сосны казались тонкими юными деревцами. Я был так увлечен Пицундой, что даже перестал читать газеты. А у себя дома, в Ленинграде, они мне казались столь же необходимы, как две утренние чашки крепкого кофе.

Мы с Никритиной ходили и ходили по толстым мягким коврам из желтой хвои. До войны в царскосельских дворцах лежали почти такие же роскошные ковры.

И вот в одну из пятниц, самую обычную в этих местах, я получил письмо от приятеля. Сначала он, конечно, сообщил про погоду: «Лето у нас в Ленинграде препротивное — холод, дождь», а потом, в конце четвертой страницы, среди прочих новостей, сообщил, не выделяя особо: «Вы, конечно, знаете, что умер М. М.»

— Кто такой М. М.?

— Ничего не понимаю! Какая-то идиотская конспирация!

— М. М. ... Кто бы это мог быть?

И вдруг Никритина горестно всплеснула руками:

— Это Михал Михалыч!

У меня перехватило дыхание:

— Да... Михал Михалыч.

Перед нашим отъездом из Ленинграда он заглянул к нам на Бородинку. Был неразговорчив. Трудно улыбался.

Перечитали строчку из письма. Сомнений не было.

— Он!

Так мы узнали о смерти Зощенко.

Месяца через три, промозглым туманным днем, классическим для Ленинграда, мы поджидали к завтраку Шостаковича.

— А ты, Нюша, выпьешь рюмочку? — спросил я, откупоривая «маленькую» армянского коньяка.

— Непременно. По погодке.

Дмитрий Дмитриевич пришел, как всегда, в точно условленное время. Аккуратность, исполнительность, безусловно сдержанное слово, жизненный порядок являлись неизменными свойствами этого музыканта, самого вдохновенного в этом веке.

Шостакович поднял рюмку:

— Мне бы хотелось выпить в память Михал Михалыча.

Молча выпили.

Мы все по-настоящему любили Зощенко.

— Мне передавали, Дмитрий Дмитриевич, что вы были на его похоронах.

— Да, да, был. Конечно, был. Он лежал в гробу такой красивый. —- И, сморщив переносицу под очками, повторил резко и быстро, словно рассердившись на кого-то.

— Очень красивый. Очень, очень.

И сам разлил по рюмкам коньяк.

— Давайте по второй. В его же память. Он был великий писатель.

И опять сердито сморщил переносицу...

— Великий, великий... А вот в покер играл отвратительно! Я терпеть не мог с ним играть. Как дурак он играл. Всегда проигрывал. Помните, как я убежал, швырнув карты. Это, Анатолий Борисович, приключилось у вас на Кирочной. У Зощенко на руках флеш-рояль был. От короля-флеш. С джокером. А у меня тузовый покер. Так он, дурак, после третьего повышения — открыл меня. А ведь раздеть мог. Я бы лез и лез. Помните?

— Конечно, помню. Разве такие случаи в жизни забываются? Это ведь, Дмитрий Дмитриевич, не вторая или третья любовь.

Шостакович улыбнулся, обрадовался:

— Да, да, да! Мой тузовый покер нарвался на флеш. Такое в жизни не забывается. Это верно! Это верно!..

 

 

Во время короткого расцвета бывшего Михайловского театра (вторая половина 20 — начало 30-х гг.) там пошла первая опера Шостаковича «Нос». Замечательная опера! Острая, дерзкая, по-гоголевски гротесковая и новая в каждой своей музыкальной фразе. Успех у «Носа» был необычайным. Но не у многих. А «болото»... Как ему, «болоту» и полагается, отвратительно заквакало всем своим лягушачьим внушительным хором...

Очень долго после этого Шостакович повторял:

— Тот, кто враг «Носа» — мой враг.

Я понимал Дмитрия Дмитриевича...

 

 

На восемнадцатом году революции Сталину пришла мысль (назовем ее так) устроить в Ленинграде «чистку». Он изобрел способ, который казался ему «тонким»: обмен паспортов. И десяткам тысяч людей, главным образом дворян, стали отказывать в них. А эти дворяне давным-давно превратились в добросовестных советских служащих с дешевенькими портфелями из свиной кожи. За отказом в паспорте следовала немедленная высылка: либо поближе к тундре, либо — к раскаленным пескам Кара-Кума.

Ленинград плакал.

Незадолго до этого Шостакович получил новую квартиру. Она была раза в три больше его прежней на улице Марата. Не стоять же квартире пустой, голой! Шостакович наскреб немного денег, принес Софье Васильевне и сказал:

— Пожалуйста, мама, купи чего-нибудь из мебели...

И уехал в Москву по делам, где пробыл недели две. А когда вернулся в новую квартиру, глазам своим не поверил: в комнатах стояли павловские и александровские стулья красного дерева, столики, шкаф, бюро. Почти в достаточном количестве.

— И все это, мама, ты купила на те гроши, что я тебе оставил?

— У нас, видишь ли, страшно подешевела мебель, — ответила Софья Васильевна.

— С чего бы это?

— Дворян высылали. Ну, они в спешке чуть ли не даром отдавали вещи. Вот, скажем, это бюро стоило...

И Софья Васильевна стала рассказывать, сколько раньше стоила такая и такая вещь, и сколько теперь за нее заплачено.

Дмитрий Дмитриевич посерел. Тонкие губы сжались.

— Боже мой!..

И, торопливо вынув из кармана записную книжицу, он взял со стола карандаш.

— Сколько стоили эти стулья до несчастья, мама?.. А теперь сколько ты заплатила?.. Где ты их купила?.. А это бюро?.. А диван?..

Софья Васильевна точно отвечала, не совсем понимая, для чего он ее об этом спрашивает.

Все записав своим острым, тонким, шатающимся почерком, Дмитрий Дмитриевич нервно вырвал из книжицы лист и сказал, передавая его матери:

— Я сейчас поеду раздобывать деньги. Хоть из-под земли. А завтра, мама, с утра ты развези их по адресам. У всех ведь остались в Ленинграде близкие люди. Они и перешлют деньги — туда, тем... Эти стулья раньше стоили полторы тысячи, ты их купила за четыреста — верни тысячу сто... И за бюро... И за диван...За все... У людей, мама, несчастье, как же этим пользоваться?.. Правда, мама?..

— Я, разумеется, сделала все так, как хотел Митя, — рассказывала мне Софья Васильевна.

— Не сомневаюсь.

Что это? Пожалуй, обыкновенная порядочность. Но как же нам не хватает ее в жизни! Этой обыкновенной порядочности...

 

 

Шостакович находился тогда на Севере. Если память меня не обманывает — в Архангельске, с виолончелистом Виктором Кубацким. В солнечный морозный день (было больше тридцати градусов) в хорошем настроении он вышел из гостиницы, чтобы купить в киоске газету. Заплатив двугривенный, он тут же на морозе стал просматривать ее и сразу увидел жирную «шапку» над подвалом «Сумбур вместо музыки».

Статья была без подписи. Но эти преступные слова написал Заславский, обожавший музыку Шостаковича, а его называвший гением. Газетный негодяй написал ее по конспекту Сталина.

Шостакович прочитал статью от первой до последней строчки тут же на морозе, не отходя от киоска. У него потемнело в глазах, и, чтобы не упасть, он прислонился к стене.

Это рассказал нам сам Дмитрий Дмитриевич. Он забежал на Кирочную в первый же день своего возвращения в Ленинград.

 

 

Это было в конце сороковых годов.

Келломяки. Почему-то не льет дождь. Я прихожу на вокзал, чтобы встретить Никритину. Она обещала вернуться с пятичасовым, но задержалась на репетиции, и вместо нее я неожиданно встретил Шостаковича.

— Зайдем, Анатолий Борисович, в шалман.

Он своими тремя столиками раскинулся напротив станции.

— Выпьем по сто граммов. У меня сегодня большой день.

И Дмитрий Дмитриевич улыбается саркастически. Не люблю я этого слова, но другое, правильное и хорошее, не приходит в голову.

Садимся за деревянный кривой столик, к счастью, не покрытый облупившейся липкой клеенкой. Девушка в белом переднике приносит нам теплую водку и на черством хлебе заветренную полтавскую колбасу.

Шостакович чокается.

— Так вот, Анатолий Борисович, является сегодня ко мне мой приятель и рассказывает: заходит в консерваторию, случайно останавливается перед «доской объявлений» и читает...

Дмитрий Дмитриевич останавливается и с той же улыбкой потирает руки...

— Читает, что меня выгнали из профессоров...

— Прелестно!

— Узнает об этом, значит, из приказа, наклеенного на доску.

— Прелестно!

— Ну, выпьем, Анатолий Борисович!

— Есть за что! — говорю я.

И мы сдвигаем зеленоватые стаканы.

— Говорят, что самоубийство — слабость. Нет, нет! А я уважаю, завидую! Завидую Есенину! Завидую Маяковскому!

Это сказал мне Шостакович в 48-м году, летом, в Келломяках.

 

До переезда его в Москву мы хорошо дружили. Не было у Дмитрия Дмитриевича вечерушки без нас и в нашем доме без него...

На концерте встретился с Шостаковичем в филармонической ложе. На минуту-другую мне показалось, что его лицо, руки — спокойнее, сдержанней, чем обычно. Я обрадовался... Зря обрадовался. Когда заиграл оркестр, Дмитрий Дмитриевич стал нервически покусывать нижнюю губу и чесать — то нос, то подбородок, то возле ушей, то брови. Захотелось с нежностью взять его руки в свои, гладить их, пожимать. Любящая женщина, наверное, так бы и поступила. Но...

После концерта мы сговорились с Дмитрием Дмитриевичем, что он придет к нам на пельмени.

К сожалению, вместо него пришла открытка:

«Дорогие Анна Борисовна и Анатолий Борисович! После концерта мне пришлось выехать в Москву и поэтому я не позвонил Вам. Надеюсь скоро быть опять в Ленинграде, и тогда мы с вами встретимся.

Ваш Д. Шостакович».

 

Прошел год, но еще не встретились.

Мне рассказали, что он женился на молодой приятной женщине...

 

 

Сканирование и оцифровка PRETICH.ru

2018 г.

Комментарии
Нет комментариев.
Добавить комментарий
Пожалуйста, авторизуйтесь для добавления комментария.
Реклама
Авторизация
Логин

Пароль



Вы не зарегистрированы?
Нажмите здесь для регистрации.

Забыли пароль?
Запросите новый здесь.
Google

Последние комментарии
Новости
Ох уж эти игры - прямо...
Не - это все унылые иг...
Системные требования с...
Президент Турции Редже...
Что-то ни черта не нак...
Статьи
СССР индусам корабли и...
Да - это нужная статья...
Сейчас почти вся колба...
К нас такие стоят мног...
Да сейчас и заводов-то...
Фотогалерея
Вот тоже - большая час...
Вот такие напитки - пр...
Хорошо и стильно сдела...
И морды мерзкие у них!
Надо же - и это сохран...
Отдельные страницы
Уважаю - великий челов...
На окошке стоит родимы...
Ну, сейчас лекарства е...
Статья чистая антисове...
В Германии ведь много ...
Счетчики

Яндекс.Метрика
13,604,564 уникальных посетителей