Конечно, в том, как она сбрасывает кофточку и, упав на ковёр спиною, задрав ноги стаскивает джинсы, а затем и трусики, в этом есть некое вызывающее бесстыдство на уровне похоти. Ах! – восклицание стороннего наблюдателя. Но я знаю, что эта демонстрация бесстыдства только для меня – эксклюзив. С другими она холодна и в целом равнодушна. Только одна эта мысль заставляет меня дрожать всем телом и радостно прощать ей все её прошлые и настоящие измены. Но сейчас мне не до неё.
Что надо неудавшемуся писателю перешагнувшему тот тридцатитрёхлетний рубеж? Кажется, ему надо многое, как и всем, и даже больше. Он знает, что ему надо большее, и он знает, что большего уже не получит. Из оставшегося он хочет выбрать самое-самое. И - ничего! Наверное, он хочет немного надёжности, тем более при такой развитой мнительности. После тридцатитрёх былая подвижность отяжелела и мысли, хоть и льются легко и вроде бы непринуждённо, они уже не горный поток – они река, спокойно текущая в океан, где тёмные бездны поглотят всё и не будет там уж ничего… Это мнительность и она мрачна.
Ночью приснился давно умерший человек. Он был весел и совсем как в жизни – добр и внимателен. В квартире, под линолеумом с вытертым рисунком, вместо бетона чёрная, влажная и рыхлая земля. Из этой земли вылез лопух и от него по всей квартире побежали маленькие чёрные муравьи, какие-то жучки и клопики. Беру с широкого зеленовато-мясистого листа паука. Беру руками и хочу выкинуть его за окно – раздавить жалко. Паук чёрный, блестящий с едва видимым тёмно-малахитовым узором, жирный и малоподвижный. Словно засыпая, он не сопротивляется, лишь неловко перебирает толстыми скрюченными лапами. Кажется безобидным и совсем не страшным. Давно умерший человек улыбается, одобрительно кивает головой. Я отталкиваю его лицо и просыпаюсь с криком: «Мама! Мама!»…
А утром болели зубы – это от дешёвой зубной пасты, болела голова и я умом понимаю, отчего снятся такие сны, но мнительность!..
Что надо мнительному писателю так и не научившемуся писать ходовые детективы, эротику и ужасы? Тепло надёжных женских ладоней, немного бесстыдства любимой и чтобы не было Их – этих, что тоже присутствуют в её интимной жизни. По сути, ему надо очень мало. Тогда он жив и полон надежд на свершения. Но он знает, что большего ему уже не увидеть и даже эти любимые доступные ладони – холодны, они растеряли тепло давно и с кем-то иным… Этого тепла больше нет и старания тут не помогут. И бесстыдство уже не откровение – привычка…
Тридцатитрёхлетнему писателю, написавшему много, но ничего не издавшему, нужна только плохая осенняя погода, две-три мелкие неудачи в обыденных попытках заработать деньги на хлеб и… Этого хватит.
Самоубийство – замечательная вещь! Она даёт трусу возможность стать смельчаком; неудачнику уверенность, что хоть это, самое-самое в жизни, сама Жизнь – зависит, всё же зависит от него, а не от обстоятельств, не от равнодушия окружающих. Самоубийство – это сила слабости! Или, наоборот.
Это ахиллесова пята всех тех, кто мог большее и кто достоин был большего.
Самоубийство вызывает мгновенный «Ах» у читателя, у наблюдателя, у созерцателя. Проверенный и безотказный «Ах», столько уж раз использованный русскими литераторами.
* * *
© 1999 Михаил Дмитриенко