В 1869 году в семье известного на весь Петербург адвоката Александра Лохвицкого родилась дочь Мария. Девочку, как и впоследствии ее младшую сестру Надю, воспитывали в строгости, но в то же время не мешали им самовыражаться. Надежда позже взяла псевдоним Тэффи и стала знаменитой писательницей. А Мария по какому-то неведомому наитию поменяла имя Мария на Мирру (быть может, узнав из семейной легенды о предсмертных словах ее прадеда, мистика и масона Кондрата Лохвицкого – «ветер уносит запах мирры...») и стала поэтессой.
Мирра всегда тщательно скрывала свой возраст, по возможности убавляя его на несколько лет. Она настолько ввела всех в заблуждение, что биографы стали писать дату ее рождения со знаком вопроса.
В семье Лохвицких все, начиная с прадеда, занимались сочинительством. По словам Мирры, писать стихи она начала с тех пор, как научилась держать перо в руках, а серьезному творчеству предалась с 15 лет. Но она вовсе не собиралась покорять Парнас, стихосложение было для нее скорее физической потребностью. Мирра занималась музыкой и готовилась стать певицей. Серьезность стихов Лохвицкой заметил сын известного историка Всеволод Соловьев. Он собирал материал для своей книги о масонах и поэтому был частым гостем в доме Лохвицких. Соловьев помог Мирре напечатать ее первые стихи.
Творчество Лохвицкой вызвало неподдельный интерес у публики - такая юная, такая талантливая, такой ясный слог. У нее появились поклонники. Игорь Северянин просто боготворил ее. Мирра действительно была очень одаренной и в то же время серьезно увлечена мистикой:
Я жрица тайных откровений,
Во тьме веков мне брезжит день.
В чудесной были воплощений,
В великой лестнице рождений
Я помню каждую ступень...
Ей нравилось играть роль эдакой волшебницы, вакханки, откровенно поющей о любви и чувственной страсти.
Кстати, в то время вообще было в моде представляться демоническим существом, окружать себя тайной и магическими символами. Иван Бунин с восторгом вспоминал о первой встрече с Миррой в редакции «Русской мысли»: «И все в ней было прелестно - звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость. Она и правда была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет ее лица - матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
Лохвицкая вышла замуж в 21 год за обрусевшего француза по фамилии Жибер. Он был довольно успешным архитектором, и к тому же очень богатым. Молодые переехали в Ярославль, где Жибер выполнял какой-то заказ. Первые годы совместной жизни прошли, как минутный сон. Замужество стало для Мирры счастьем, которое она воспела в своих стихах. Она была всецело поглощена семьей, мужем и детьми, родила пятерых очаровательных малышей. Жизнь в провинции нисколько не тяготила ее, но и Петербург не казался чужим.
Лохвицкая вернулась в столицу уже известной поэтессой. Если точнее, скандально известной. Критиков возмущала свобода чувств, которую она проповедовала в своих стихах. Они обвиняли Мирру в безнравственности и «тяготении к декадентской похоти». Но чем больше неистовствовали критики, тем популярнее становилась Лохвицкая, тем желаннее было ее появление в самых знатных домах.
Мирра стала постоянной участницей пятниц поэта Константина Случевского. Он был ходячим олицетворением декаданса - мрачный, одетый во все черное, надменный. Писал в основном о мертвецах, кладбище, могилах. И стихи у него получались как гранитное надгробие. Мирре, с ее восторженным отношением к жизни, с ее весной, луной, сиренью, сладостью первых ласк, было не совсем уютно в обществе единомышленников Случевского. Она решила открыть свой салон.
Вскоре этот салон стал самым популярным местом встреч золотой молодежи, которая интересовалась не только поэзией, но и всем понемногу. Лохвицкая принимала гостей лежа на софе, облачившись в вычурное платье, черный бархатный подрясник, и с браслетом на ноге. Внешне она отдавала дань декадансу, но в ее поведении не было поэтической томности, модной в то время. Мирра общалась с гостями просто, остроумно и немного насмешливо. «А где же ваши лира, тирс, тимпан?» - удивлялись впервые увидевшие Мирру. Она в ответ заливалась смехом: «Лира где-то там, не знаю, а тирс и тимпан куда-то затащили дети». В общем, в салоне Лохвицкой всем было очень легко и по-домашнему уютно, к тому же там всегда отменно кормили. К Лохвицкой частенько заходил авторитетный критик Аким Волынский. Вот как он описывал вечера в ее доме: «В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная хозяйством. Она принимала гостей на еврейский лад: показывала своих детей, заботливо угощала вареньем и всяческими сластями. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах».
Но так продолжалось не всегда. Амуреточным импульсам в один прекрасный день стало тесно на бумаге. В начале марта 1898 года в жизни Мирры появился Константин Бальмонт.
Я знал, что, однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно.
Из женственных женщин богиню
избрав,
Я жду и люблю бесконечно.
Для Лохвицкой Бальмонт стал воплощенным героем ее стихов. Она полюбила его за нервность, за боль в напряженном взгляде. Он был легко ранимым. Однажды, прочитав «Крейцерову сонату», Бальмонт попытался покончить с собой, выбросившись из окна. Бальмонт стал для Лохвицкой еще одним ребенком, которого могла утешить только она. И скрывать свои чувства от всех Мирра не хотела:
Лионель, любимец мой,
Днем бесстрастный и немой,
Оживает в мгле ночной
С лунным светом и со мной.
Экзальтированный Бальмонт был просто не в состоянии утаить свои эмоции:
Любить в любви, как ты,
так странно-отрешенно,
Смешав земную страсть с сияньем
сверхземным,
Лаская, быть как ты, быть
любящим бездонно
Сумел бы лишь сюда сошедший
серафим.
***
Общество отказалось понять роман двух поэтов. Разгорелся скандал. О связи Лохвицкой и Бальмонта судачили на каждом перекрестке. Обыватели были не способны осознать, «как редки встречи душ при встрече двух людей», особенно если у этих двух людей есть семьи. Лохвицкая продолжала жить под одной крышей с мужем, Бальмонт со своей второй женой - купеческой дочкой Екатериной Андреевой. Но с каждым днем им становилось все труднее встречаться.
Бальмонт первым не выдержал косых взглядов и бежал из Петербурга. Бесконечные переезды, тоска по возлюбленной выкачивали из него все силы. Он продолжал писать, но его стихи, по выражению Валерия Брюсова, были поэтически бессодержательны, вялы по изложению, бесцветны. Бальмонт страдал, и страдания убивали в нем искру божью.
Лохвицкая тоже тяжело пережила разлуку с любимым. Ее мир, в котором правили любовь, луна и весна, рухнул. Теперь ей представлялось, как «во тьме кружится шар земной, залитый кровью и слезами». Лохвицкая ушла в себя. Ее стиль стал более холодным, рассудочным и утонченным: «Я мертвая роза, нимфея холодная...»
Раньше Мирра воспевала красоту, теперь ее божеством стало зло. Лохвицкая ударилась в средневековую фанатику, в мир ведьм, культ сатаны. Она затерялась на фоне других декадентствующих поэтов. Ее стали забывать. Лохвицкая попыталась найти успокоение в заботе о детях, но не успела. У нее развился туберкулез. В начале века чахотка означала смертный приговор. Мирра не могла бороться с болезнью ни физически, ни морально:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком:
Золотой закатиться звездой,
Облететь не увядшим цветком...
Желание Лохвицкой сбылось. Она умерла в 35 лет. По сегодняшним меркам рано, для 1905 года - не очень. Но современникам показалось, что Лохвицкая умерла совсем юной. Северянин посвятил ей стихотворение, в котором есть такие строки:
Мирра в старости зрила врага,
И она умерла молодой...
Во время похорон поэтессы на Никольском кладбище в Петербурге кто-то из многочисленной родни вспомнил легенду о последних словах Кондрата Лохвицкого. Но в суматохе никто не обратил на это внимания.
Лохвицкую очень быстро забыли даже ее современники и коллеги по перу.
О ней вспомнили пару лет назад. Ее стихи очень органично легли на современную музыку. Кристина Орбакайте вознесла песню, начинающуюся словами «Если б счастье мое было вольным орлом», на верхние строчки российского хит-парада.
Наталия Цветова
Замечания
Конечно же, не опровергая эту статью, необходимо уточнить некоторые детали.
Во-первых, Мирра Лохвицкая никогда не была столь поэтически-значима в литературной жизни России конца XIX и начала XX вв. Отношение тогдашнего поэтического мира к ней было исключительно внешне-богемным; салоны, интриги, сплетни, скандалы… Не к её стихам тянулись поэты той поры, а к её телу (грубо, но точно выражаясь).
Потом, Константин Бальмонт, действительно впечатлительный, даже «по-женски» чувствительный, испытывал к ней чувства, но в той веренице любовниц, которые кружили вокруг него, она была, не совсем, но всё же одной из многих… Этот поэт, исключительно эгоистически-самовлюблённый (самовлюблённый не в самое себя, а в свой гений, в свою исключительность) вообще поступал с влюблёнными в него женщинами жестоко. Не от врождённой жестокости, а от некоего рока, фатума.
Редакция "Претич"