Вечером, когда жители поселка Лебяжий Луг только-только закончили просмотр фильма «Семнадцать левых сапог», в домах погас свет и тут же раздался истошный рев самолета. Потом все услышали сильный удар и скрежет металла.
Стало страшно. Поняли: упал самолет. Народ высыпал на улицу. Мария Федоренко, пожилая женщина, и семья Гудковых этого делать не стали — их квартиры как бы превратились в улицу: нежданная беда оставила их без стен. Они подошли к зияющим дырам, опасаясь, что сейчас рухнут на головы балки и плиты перекрытия.
На улице, как говорили мне очевидцы, никто не разговаривал вслух и ходили только на цыпочках. Люди боялись в этой темноте говорить громко — надеялись, что среди обломков будут слышны стоны пассажиров, крики о помощи. Может, кого-то удастся спасти в этой проклятой, пропитанной убийственной вонью авиакеросина мгле?
Но там, где лежали груды обломков, было тихо. Как будто самолет, летевший рейсом Минводы — Донецк — Иваново, был совершенно пустым. Будто бы и не было в нем ни семи членов экипажа, ни семидесяти семи учтенных пассажиров.
Самолет разбился в 22.45 27 августа 1992 года. Уже через полчаса на место катастрофы прибыл отряд ОМОНа, милиция, машины «скорой помощи», военные. Наконец-то включили прожектор... Стало очевидно: самолет, разрушив сараи с домашней скотиной, все-таки считанных метров не долетел до поселка: жилье пострадало у двух семей — после удара о землю у «тушки» вылетело шасси, оно и снесло часть дома, сплющив попутно старенькие «Жигули» семьи Гудковых.
Утром, как на фотографической бумаге, стали проявляться кадры ужаса на Лебяжьем Лугу. Самолет упал сразу же за дачным поселком, образовав огромную воронку, пропахал носом тридцатиметровую колею, не раз перевернулся, раздолбал чей-то сруб, убил скотину и, разбросав человеческие тела, рассыпался.
Я бродил по этому страшному полю, прошел в густорастущий лес и увидел, что кроны деревьев на протяжении трехсот метров сбриты, как лезвием мачете, увидел самую высокую (роковую) сосну толщиной в шестьдесят сантиметров, а потом — поваленную опору ЛЭП. Самое месиво, мясорубка начинались уже за ручьем. Иногда мне казалось, действия командира экипажа Владимира Груздева, судя по следам, оставленным падавшим самолетом, были направлены на то, чтобы как можно меньше погибло людей: например, траектория колеи уже на земле резко отличалась от основного курса, и вообще такое ощущение, что Груздев специально перелетел через дачный поселок и специально не долетел до жилых домов.
Никогда не забуду: вот изуродованные тела людей, разбросанные по крышам сараев, вот торчит чья-то нога под мощным мотором, вот раздавленная и вывернутая, как наизнанку, дородная женщина, вот некое мокрое подобие человека с протянутой и хорошо сохранившейся рукою — скорее всего это рука женщины, потому что пальцы мертвой хваткой вцепились в клубок пряжи.
...Никто из начальства не решался говорить журналистам о возможных причинах аварии — не время еще. Командир объединенного ивановского авиаотряда не мог сказать ничего дурного о командире Груздеве. Виктор Горлов, заместитель директора департамента воздушного транспорта России, тоже терялся в догадках: и пилот был опытный, и самолет исправный, хотя и отнюдь не новый. Председатель государственной комиссии, бородач Игорь Борисович Лукьянов, тоже пожимал плечами, просил подождать, пока расшифруют содержимое «черного ящика». У многочисленных спецов было семь версий причин. Одна отсеивалась за другой, хотя бойкие перья уже дали свои собственные заключения. Самой распространенной версией была такая: самолет на посадке стал разваливаться, потому что был уже и до этого старой калошей.
Я решил больше не домогаться информации о возможных причинах, а просто подождать несколько дней. Но и тогда, когда все приборы бывшего самолета были собраны, когда члены комиссии несколько раз облетали на вертолете радиус катастрофы, когда был расшифрован «черный ящик», когда подняли из архива все документы, связанные с полетной практикой Владимира Груздева и второго пилота, его однофамильца Василия Груздева, мне все равно ничего не говорили, несмотря даже на то, что из журналистов остался я один. И все же. В неофициальной беседе один из членов госкомиссии не выдержал: «Ты понимаешь, старик, теперь у всех одна головная боль: как расценивать действия Груздева. Как ошибку или как преступление?» Да как ни расценивай — никого из погибших не вернуть.
ТУ-134 оставалось совсем немного, чтобы выйти на посадочную глиссаду и сбросить высоту. Обычно — так записано во всех инструкциях — снижение начинается на высоте 3000 метров. Однако авиадиспетчер Владимир Растатуров дал указание Груздеву держать высоту 6000 метров и только с этой высоты начать снижение и выходить на глиссаду. Почему? Да потому что коридор до 3000 метров - был занят... военными самолетами.
С 6000 метров Груздев начал очень резкое снижение. Погода была неважной, все маневры приходилось выполнять в густых облаках, к тому же почти ночью, нижний край облаков был на 110 метрах, на земле расстелился белый саван тумана. Штурман Миша Коновалов, двадцативосьмилетний парень, посоветовал «шефу» заранее включить стабилизатор и открыть закрылки — и тогда хоть на немного удастся сбить скорость. Груздев будто бы и не обращал внимание на советчика и продолжал полет по собственному усмотрению. Через некоторое время то же самое Груздеву посоветовали сделать и другие члены экипажа. Командир, должно быть, усмехался: молодняк. Второй пилот, Василий, туда же — тридцать шесть лет, а деда учит, когда открывать закрылки. Он-то уж 17 с половиной тысяч налетал, ас.
Ситуация становилась с каждой секундой все опасней. И об этом стал предупреждать авиадиспетчер. В пилотской кабине уже стоял мат — черный ящик зафиксировал брань командира с подчиненными. В наушниках прозвучало требование авиадиспетчера не садиться сейчас, а сделать второй круг, чтобы появилось время снизить наконец-то скорость, довести ее до 270 километров в час. Груздев ничего не ответил, посчитав, видимо, что делать второй круг при его-то квалификации зазорно. Он уже открыл закрылки и на самом деле стремительно снижал скорость, но, увы, самолет этого класса не приспособлен делать маневры военных истребителей.
— Николаич, умоляю,— запись на кассете «черного ящика» (голос штурмана),— давай заходить на второй круг.
Груздев и сам, наверно, начал понимать, что с первого круга не зайти. А в следующую секунду, пытаясь выровнять самолет, вытянуть его в горизонтальное положение, он, Груздев, видимо, осознал, что гибель неминуема: они вылетели из облаков и сразу стали чесать кроны деревьев.
Одна за другой отлетали части от самолета. Четыреста метров борт трясся, как по колдобинам на российской дороге. Груздев делал все возможное, чтобы хоть как-то оторвать тяжелую махину от верхушек деревьев, но машина уже не подчинялась. Добил раненый самолет мощный сосновый ствол — тот самый, что я видел в лесу. А дальше, как сделала вывод комиссия, самолет окончательно потерял управление, запрокинулся вправо и перевернулся.
Не представляю, что началось в этот момент в салоне... Метров двести, как выяснилось, «тушка» летела в таком положении, пока не сбила опору ЛЭП. Уже ничего нельзя было сделать, ровным счетом ничего, но в этот момент Груздев все равно пытался спасти положение. Как и все живые, он сидел в своем кресле ногами вверх. Он сделал последнее инстинктивное движение штурвала на себя, чтобы вновь взвиться к небу от проклятой земли. Груздев все перепутал. Движение штурвала на себя означает взлет. Если сидеть нормально, а не вверх ногами. Поэтому самолет резко загнул вниз... Но это все равно уже ничего не значило. В защиту пилота Груздева имеются два очень шатких обстоятельства. Например, через несколько дней после аварии второй пилот Лапин, из того же отряда, признался, что раньше ему КАЗАЛОСЬ, что рулевое управление у этого ТУ-134 было неважным, тяжёлым, особенно при посадке на такой скорости, ему КАЗАЛОСЬ, будто бы самолёт не слушается. Но я подчеркну: ни в одном отчете Лапин этого вопроса не поднимал. Почему? Да потому что напиши он своему начальству про самолет — машину поставят в парк на длительный осмотр, и тогда летчикам пришлось бы летать лишь на одном самолете, что в принципе запрещено инструкцией и с точки зрения материальной — не выгодно.
А потом к мудрым членам технической комиссии пришла... ясновидящая. Она сказала, что каждую ночь беседует с душами погибших летчиков и пассажиров. Ясновидящая, не имеющая технического образования и нисколько не разбирающаяся в самолетах, сказала членам комиссии, что экипаж не виновен в катастрофе: дескать, внутренний голос подсказывает ей, что перед аварией в системе управления произошел отказ. Специалисты, конечно, подумали, что женщина — ненормальная, однако, когда ее стали спрашивать конкретно, она принялась доказывать, что в рулевой системе есть некая шайба, которая и вышла из строя. Лукьянов переглянулся с коллегами: а ведь верно говорит бабка, есть такая шайба, но ее уже невозможно найти.
Многое бы рассказала эта шайба...
Напоследок ясновидящая молвила:
— Вот вы обвиняете летуна Груздева, а напрасно. Он боится вам на глаза показаться.
Бабка отчасти была права: земля не хотела отдавать летчика, и его останки были обнаружены самыми последними глубоко в воронке только 1 сентября. Опознали его по руке.
А вообще из восьмидесяти четырех останков было опознано лишь двадцать три.
Все эти дни, когда съехались родственники, друзья и знакомые погибших, в воздухе висел скандал. Изнуряющая жара, быстрое разложение тел, жирные мухи, нервотрепка с документами, поиски погибших напоминали всю нашу жизнь с ее очередями, бесконечными стояниями, ожиданиями, беспросветом. Толпы плачущих мужчин и женщин с черными бантами ждали своей очереди у двух моргов судмедэкспертизы, надеясь на то, что хоть кого-то смогут опознать. В Иванове два специализированных морга, но они не в силах были принять такого огромного количества мертвецов: не хватало морозильных камер. Тогда администрации пришлось заказать еще несколько рефрижераторов, грузовых фургонов, где останки, упакованные в целлофан, лежали вповалку.
Многие пассажиры погибли семьями по три, по шесть человек! Видели бы вы счастливые лица родственников, узнавших хотя бы одного из семьи! Видели бы вы, как женщины, мечтающие по-христиански захоронить именно своих пап и мам, сестер и мужей, записывались по номерам в морг, караулили свой номер в очереди, чтобы не пропустить момента, и в четвертый, пятый раз осмотреть оставшуюся одежду, изуродованные тела.
Списки постоянно дополнялись или, наоборот, усекались. Несколько дней следователи не могли определить список пассажиров, подсевших в Донецке. А ведь многие летели «зайцем», некоторые зарегистрировавшихся, напротив, не летели этим рейсом. Бесчисленные комиссии были в шоке и не знали, как выходить из щепетильной ситуации с опознанием и выдачей трупов. Я сам был понятым и видел весь этот бюрократический маразм, с которым столкнулись живые. Работа следователей, работавших с родственниками потерпевших, оказалась чистой профанацией. Понять их, конечно же, можно: попробуйте круглосуточно показывать мертвецов живым в переполненном морге. Едва ли выдержите! Валерий Чалов, например, решил упростить ситуацию: показывать родственникам не тела, а остатки одежды, снятые с них. Как понятой, я должен был расписываться в протоколе в случае опознания. Чалов решил в морг никого не пускать - даже меня, хотя на Лебяжьем Лугу я уже насмотрелся на кур, клюющих человеческие внутренности.
Следователь желал избежать обмороков.
Никто, конечно же, одежду не опознал, я так нигде и не расписался. Сами подумайте: может ли бабушка знать, в каких майке и трусах был ее внук в Минеральных Водах?
Сдерживание родственников закончилось через день. Потом уж решили всех запускать, но мало кому повезло.
Ситуация усугубилась еще и тем, что без факта опознания ни получить свидетельства о смерти, ни похоронить по-человечески, нельзя даже претендовать на страховку в размере 75 тысяч рублей (для донецких погибших она равна 25 тысячам купонов).
После слез, стонов и бесконечных хождений в вонючие морги все комиссии решили, что оставшееся неопознанным 61 тело надо кремировать, но вот досада: негде, на родине первых Советов нет крематория. А тут еще дагестанцы, каракалпаки и некоторые другие кавказские родственники категорически отказались от кремации — им вера не позволяет. И они не хотят, чтобы тела скопом везли в Москву на кремацию.
Пишу этот очерк уже через неделю после катастрофы, а останки по-прежнему еще в двух ивановских моргах и рефрижераторах.
Словом, это типичная советская катастрофа с типичными ее причинами и последствиями. Умереть так, как бедные мои соотечественники в тот черный вечер, я не желаю ни врагам, ни недругам.
В последний вечер своей страшной командировки я возвращался на вокзал, выпил в коммерческом стакан немецкой водки и направился в ближайшую церковь — помянуть погибших, зажечь свечку, одну на всех. Во Введенской церкви шла литургия, пел хор, а я смотрел на алтарь большого и неуютного прихода, вспоминая восьмилетнюю девочку, оказавшуюся под лонжероном разбитого самолета.
...Обратный билет я взял на поезд. В моей репортерской жизни такое случалось крайне редко.
Иваново
ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ
Там же, в Иванове, я встретился с ведущим летчиком-испытателем ГосНИИ гражданской авиации Константином Малининым. Вот его мнение.
— Не секрет,— говорил он,— что парк наших самолетов крайне изношен, но полеты тем не менее останавливать нельзя. Кто даст деньги на «боинги»? Я считаю, что надо постоянно следить за техническим состоянием самолетов, периодически проводить летные испытания-исследования с целью «подтягивания» машин к эталону. А наш «Аэрофлот» болен, и уже давно: правительствам, нынешним и ушедшим в историю, втирают очки, показывая как бы образцы полетного мастерства, сервиса, технического обеспечения в международных аэропортах. Вот и думают, что везде так же, как в Шереметьево-2. Это ложь, преступление. Надо сказать, что и летный состав в настоящее время слабее, чем двадцать лет назад. Почему? Потому что тогда действующие летчики обязательно тренировались, и не только, кстати, на тренажерах — на специальных самолетах. Все без исключения. Когда летчики не тренируются, у них слабеет реакция, притупляется творческий элемент в полетах, решительность. Два года назад в нашем же институте была окончательно загублена программа тренировочно-испытательных посадок по крутой глиссаде. Ее надо было внедрять, разрабатывать, тогда и Груздев вел бы себя иначе...
От редакции Претич
Оставим на совести журналиста (к сожалению имени и фамилии не знаю) и издателей (журнал "Огонек" где-то 1992 г) смакование жуткими подробностями катастрофы, описание которой журналист превратил в этакий "литературный ужастик".
Оставим на его же совести (или отсутствии оной) все эти тогда (да и сегодня) модные побасенки о "вещих бабках ясновидящих везде...
***