PRETICH.ru

краткие эссе, притчи, дидактические рассказы

• Эхо Тиамат

• Археоптерикс, возомнивший себя белоснежным альбатросом, Котлеты по-пингвиньи, Умопомрачения Стиховода, Деепричастие клоунов, Из воспоминаний о поэте А.А.

• Пинг-Вин (Пингвин зазнайка, Пингвин с характером). Из биографии Заратустры

• Зайчатник-крольчатник. Мур-вей

Праматерь Тиамат в бессильной ярости грызла зубами стены своего каменного дворца. Кругом царила её тьма.

- В Мире воцаряется порядок и равновесие! В Мире всё становится Миром и Светом!

Так рычала она, глядя на Мир созданный ею, Мир который действительно приобретал черты Мира. Появилось что-то помимо её воли, значит по воле иных! Так рычала она свирепо и горько плакала слезами, налитыми ядом.

- Где мой Мумму? Где он?! - вопрошала она Кингу.

Но Кингу молчал, боясь её гнева. Молчал не знающий страха и боли, знающий лишь злобу, молчал Кингу, ибо любимый сын Тиамат, ужасающий Мумму давно разрублен на части и разбросан по всему Миру и части его уже положили начало стихиям. Боги сделали это! Это они ненавидят хаос, это они собирают хаос вселенной в единое целое и делят целое на чётко взвешенное, гармоничное многообразие.

«Боги не отличаются верностью!» - это знал коварный Кингу. Тогда зачем им этот порядок?! Зачем им что-то определённое, надёжное, верное?! Тиамат одна, их много. Она создала Мир - Мир тьмы - единственный Мир и во тьме этого Мира хаос. Только он. Во тьме всегда хаос.

Боги... Каждый из них пытается стать... чем-то таким... большим... Для того они Светом разрушают могущество тьмы!

Самый кровожадный, самый жестокий, самый неумолимый, самый-самый Кингу! Вот кого взяла себе в супруги Тиамат. Вручила ему судьбы вселенной.

- Ты должен убить богов - вот тебе меч всесильной Смерти. Ты должен уничтожить порядок - вот тебе всесильная Власть. Ты должен уничтожить Время - вот тебе скрижали судеб и предвиденье Будущего. Ты должен...

Но не успела Тиамат договорить, как из озарённой светилами части вселенной послышался грозный крик вызывающий её, Тиамат, из дворца.

- Что это за ничтожество смеет входить не прошенным? - вскричала Тиамат и из уст её вырвались проклятия.

- Иди, мой могущественный супруг, уничтожь это ничтожество! Залей вселенную чёрной водой! - в злобе вопила она.

- На колени, ничтожество! - закричал Кингу, увидев воина в сверкающих доспехах на боевой колеснице запряжённой четвёркой огненных коней.

- Умри ничтожество! - и от взгляда Кингу свалились замертво три огненных коня. А воин не крикнул, но громко и грозно сказал:

- Ничтожество - это Ничто. Я - Мардук. Боги сделали меня своим царём. Или все или один правит вселенной, теперь я владыка вселенной. Я - Мардук. А ты кто?

Ответа он не ждал - и без слов было ясно кто такой Кингу... Метнул Мардук своё копьё и как молнией поразил он Кингу. И начал он стрелами, как ослепительно-белыми молниями убивать несметные армии железных чудовищ, созданных Кингу и Тиамат в их первую брачную ночь. Молнии разрывали тьму, окружающую дворец Тиамат и, наконец, они слились в одно непрерывное сияние. Выскочила разъярённая и ослеплённая Тиамат из-за каменных стен и увидела мёртвого Кингу и увидела гибнущих своих детей и вскричала она таким страшным голосом, что содрогнулись самые далёкие уголки вселенной. Раскрыла она свою пасть и кинулась на Мардука. Задрожал от страха Мардук, когда увидел сотни раскалённых железных зубов, сто извивающихся, как змеи, ядовитых языков Тиамат и десятки чёрных её крыльев, громыхающих, как камнепад. Бросился он бежать, бросив меч, лук и стрелы, бросив боевую колесницу, бросив даже своё счастье - быть царём богов, повелителем вселенной.

И вот уж как пушинка сметена великой и ужасной Тиамат колесница Мардука, вот уж и сам он в её когтях - маленький, словно мышонок, пред огромной скалою. Ещё миг!.. Но тут вспомнил и выхватил Мардук из кармана Розу Ветров и кинул её в пасть Тиамат. Восемь ветров вырвались на волю и с рёвом разорвали Тиамат на миллионы кусочков. Осталось лишь одно мёртвое чёрное сердце - с ним никто, никогда ничего не смог поделать. Любое оружие, любая хитрость и ухищрение не смогли разрушить этого чёрного сердца Тиамат. С тех пор оно является или как тень, или как ложь, или как ненависть. Никакими лучами света не осветить его черноту.

А частички Тиамат превратились или в воду, или в землю и камень, или в воздух и звёзды. Ещё долго бушевали эти стихии, пока свет чуть-чуть не смирил и не окрасил их в разные цвета.

А Мардук - царь богов - не помня вчерашнего своего страха, приказал собрать кровь Кингу и сотворил из неё Человека...

- Так, много веков тому назад, между Тигром и Евфратом родилась золотая Ассирия, - закончил рассказ Заратустра - Но кто скажет, нет ли больше Тиамат? Убил ли её Мардук? Осталось её чёрное сердце - самое страшное… И в ком теперь тенями живут осколки Тиамат? И наша кровь - кровь Кингу. Человек лишь при жизни вдыхает воздух восьми ветров, любуется светом и может познавать радость. Но, смерть... и он навсегда спускается в мрачную тьму подземного мира, где царит вечное Ничто

АРХЕОПТЕРИКС

«Археоптерикс, возомнивший себя белоснежным альбатросом»

Жил на свете один археоптерикс, почём зря жил он. Видел 1 кв. сантиметр мира, но тешился вселенной. Никого он не клевал - (клевали ли его другие, об этом умолчим). Он думал, что он Птица, другие думали другое. Свивать гнёзда - то ли не умел, то ли обходился пещерами. Археоптерксихи, увы, не имел (да и откуда ей взяться-то, такие вымерли...)

Одна стремительная самка, тоже птица (ого!) и тоже считающая, что вся её порода вымерла, в своей стремительности напомнила археоптериксу дела давно минувшие, этак уж с миллион лет назад…

Первая Леди в его жизни! О, это да!.. Как ловко она сотворила приятное безобразие! Она это умела, как всякая леди, а ледь она была на все сто. Такая ледь! Даже, лядь!.. Кончилось бурей в пустыне (где и обитает археоптерикс). Экземпляр давно вымершего археоптерикса сохранился внешне неплохо, хоть и стал напоминать сфинкса с отбитой мордой. Сохранился и возгордился - чем? - Ничем. Ах, нет, нет, теперь он - Альбатрос! Красиво звучит. Он реет над океаном раскинув свои белые с подпалиной крылья, которые болят от ран - ему некогда, с его слов, вбивали в крылья гвозди (наверное, врёт). Он научился любить с высоты, он хотел и свою любовь затащить под облака - увы, пингвины не летают! Пингвины расчётливы и методичны, а он - он абсурд, он абракадабра.

Ему сказали... Нет, промолчали, слова излишни, суть ясна без слов: «Ты - бамбук. Ты - медведь бамбуковый. Ты - съеденная молью шкура медведя». Альбатрос погляделся в зеркало чужих глаз - и верно! Бамбук и гробокоп.

И всегда, когда мимо пробегала по своим ва-а-ажным, о, очень важным делам, о-о-очень занятая пингвинка Краля, та, что Мяу... Археоптерикс, теперь снова он, грустил.

Хозяин одной частной шарашки (богадельни), мистер Босс Бес Совестный, решил продать всех своих пингвинов в армию.

- На войне нас всех убьют! - вскричала пингвинка Е-раз-прекрасная, потом, зарыдав - А убьют ли?..

- Да успокойся ты! - сказал известный пингвинус-маргинал эМ, а потом лирично добавил - А убьют, так умрём героями!

Пришёл хмурый хозяин и, сметая всех пингвинов метлой в одну корзину, разъяснил: «Да успокойтесь вы! Какая война?! Солдат должен быть сыт и весел».

Хозяин не ответил, но и так стало ясно: «Самцов на кухню. Самок в казармы». Подумал и сделал.

1. Очень грустно ему было, даже если не было причин, даже если не было полной луны. Стихи писались не по желанию - писались просто так, неотвратимо, словно бежала моча. Порою стремительно, как снежная лавина, с напором, как водопад, а порою плавно и тягуче, как сироп при сгорающей стеариновой свече. Так же бесполезно.

2. Его нащупали в темноте невидимые лапы отчаянья и сжали. Задушили. Он не мог даже пискнуть. Отчаянье прошло когда взошло солнце. Мир осветился и окрасился. Невидимые лапы исчезли. Он вдруг ощутил в себе небывалый оптимизм и...

Отчаянье не приходит просто так и не уходит, не оставив следов. Что его оптимизм! Ничто. Солнечный ветер, не больше. А там, внутри, где и должно светить наше собственное солнце, там раковая опухоль.

Отчаянье. За отчаянье нельзя винить. Это катастрофа. Наказание за легкомыслие? Накажите лучше людей Веры, (впрочем, они уже наказаны).

(Надписано поэтом А. на скатерти в ресторане, с пометкой: «Здесь подают на редкость не прожаренное жаркое!»)

Овен, мой дорогой баран, взгляни ты на луга – не хочется покушать? Так не стесняйся - жуй, глотай, твоё всё это!

Это только твоё. Но поделись, мораль ведь такова. Спасибо. Когда Демократы с ножами придут, ты не успеешь почувствовать боли, ты ахнешь и миг превратится в Ничто, (ахинея? Согласен).

Недавно, выйдя на свет, т.е. на люди, я встретил поэта А.А. он был... Что я смогу о нём рассказать? Ничего. А жаль. Ведь он может статься, (а он, и именно он и никакой-нибудь там я, станется) поэтом конца XX, начала XXI века, с обязательным внесением в школьную программу. Вот бы где сгодились мои мемуары… Неплохо бы иметь ещё и прижизненные сувениры от А.А. (но он жлоб фантастический).

Так что, кроме вранья, я могу сказать о нём? Ничего. А жаль... (Жаль не мне, а Вам и Ему).

Пинг-вины

- Нет, разница огромная! Если вы узнаете, что я - Нечто, то вы поймёте, ну хоть что-то поймёте из того, что хочу вам сказать.

- Ладно, валяй. Пусть будет Нечто. Только короче. (Зачем нам это?).

- Вы, надеюсь, поняли, что я - Нечто, потому всякое моё слово также Нечто, и всякое моё движение Нечто, и... Даже если это Ничто - это Нечто, у меня, разумеется!

- Послушай, подруга, ты «Нечто», а что это – «Нечто»?

- Как?! Как с вами разговаривать?! Ведь вы не знаете даже таких простейших пустяков! Пойдите прочь. (Я вас не звала!). Прочь! Простейшие и примитивные - одноклеточные!

Там, где белым-бело, до самого горизонта, там и есть Антарктида. Там, как в больничной палате, всё нескромное, всё уродливое и разлагающееся, мгновенно укрывается белоснежной простыней - снегом. Белизна, как символ чистоты. Но подавляющая белизна ещё не значит, что в Антарктиде нет грязи - просто там чертовски холодно. Холодней чем в морге, потому и снега там не тают. Они хранят в себе Всё. Хранят вечно.

Там нет запахов и иных цветов... Впрочем, там есть Пингвины. Пингвин - это птица, которая стала Человеком Антарктиды. Она важна, она элегантна, даже красива, она всегда во фраке. Фрак, который так не гармонирует со снегами и мгновенно демаскирует Пингвина, он не для торжества, не для траура, он так – обман. Фрак - всего лишь слипшиеся перья, в которых не разглядеть птицу и культяшки руки-крылья.

Но, пожалуй, главное - Пингвин чёрно-белый! Чистейший чёрный цвет фрака и чистейший белый - манишки. Кто занимался живописью, художественной фотографией и прочим наглядным искусством, тот знает как притягательна, как заманчива эта чёрно-белость. Имеешь два цвета, а должен сказать ими Всё (но не то Всё, что хоронит в себе Антарктида, а живущее и смеющееся). Это очень выразительные цвета, они оставляют впечатление. Но кто это уже знает, тот знает и то, что один Белый и один Чёрный цвет - это неестественно. И дело не в богатейшей палитре спектра, дело в крайности противоположностей. Поясняю: в Пингвине природа совместила несовместимое - чёрный и белый диаметрально противоположны друг другу, как в чувственном восприятии, так и в духовных представлениях. Это как Жизнь и Смерть одновременно. Оттого Пингвины нереальны.

Но Пингвины существуют, и с этим приходится мириться. Пытаться объяснить этот нонсенс? Или просто сказать: "Пускай"? Кое-кто пытается их ассимилировать - перекрасить в один цвет; кто мажет сажей, кто пытается отмачивать в отбеливателе, а кто поверх "фрака" рискует наносить цвета радуги. Напрасно и бесполезно! Опасно. Пингвин останется чёрно-белым и с ним ничего не случится - он закалён холодами, самолюбованием и особой пингвиньей философией. Маляр же рискует попасть в число разочаровавшихся неудачников.

О Пингвинах пока всё. Они там, где-то, а мы тут... Мы любим тепло и нежные прикосновения рук.

Заратустра, рождённый в смутных видениях беспокойных снов, он скорее Никто. Незримый собеседник, с которым легче переживать страшные предрассветные часы. Он рождён одиночеством, стоит ли удивляться тому, что и он одинок? Одинок как никто на земле. Никто...

Ищущий и не находящий, всегда теряющий. Теряющий одну возможность за другой.

Теряющий? Пожалуй, именно так. Увы, искажение действий искажает и смысл. Он - дарующий. Дарящий в пустую. Дарить сокровища ветру, это ли не терять?

Самый большой его страх, что он – Гидра. Он боится заглянуть в себя настолько глубоко, чтобы увидеть Её. А она есть в каждом, Заратустра это уже знает... В каждом - кусочек солнца, веточка розового куста, отражение в грязной луже и, всегда - Гидра. Порою, сверкнёт чёрной чешуёй и скроется…

Гидра всегда есть! И Заратустра, то мирится с нею, то казнится мыслью: «Во мне - Гидра, или, Кто я после этого?». Увы, кругом тишина... И нет того голоса рядом, который лёгким баском ответил бы очень серьёзной шуткой: «Да дурак ты!» - и всё сразу же стало бы на свои места. И нет того женского голоса, который нежно б прошептал: «Успокойся, милый» - и всё сразу бы забылось...

Когда он умер, он распался на атомы, и они разлетелись по всему свету и смешались со многими миллиардами иных атомов. Они летят в бесконечности. Что было надо Заратустре и что надо им - этим атомам, из которых он был соткан?

Пред словом «Вечность» меркнут любые мудрости, условности, гнев и улыбки, правильности-неправильности, «дам-не дам». Бездарными клоунами выступают умельцы, дельцы, важничающие, правящие и разбивающие сердца.

«Замкнутый круг - это тоже бесконечность» - вот и всё, что мог Заратустра. Кто не бежит по этому кругу?

ЗАЙЧАТНИК-КРОЛЬЧАТНИК

«В небе проносилось множество лун» - на этой фразе меня как заклинило; делай, что хочешь или вообще ничего не делай, а дальше этого «множества», мысль не двигалась. Достоевский, например, обошёлся бы без этих подробностей, у Пушкина - одна луна стоила бы десяти, даже нынешний Солженицын, и тот, нашёл бы для луны нечто интригующее, колючепроволочное.

Так. «В небе проносилась...», а может действительно, к чёрту эту луну выкинуть? В самом деле, на кой она?.. «В безлунном небе проносилась...»

Ах, ты... (такая-сякая)!.. Всё же с луной, как-то привычней. «Огромная, неподвижная Луна, зияла в пустом небе, одна одинёшенька». Вот, это уже лучше, немного трагизма и получится настроение. «Огромная Луна неподвижно поблёскивала в круглых очках Лаврентия». Так, если уж Лаврентия приплетать, то дальше будет значиться так: «...Она рыдала многомиллионными голосами - это был Великий плач, плач невинных жертв репрессий». Добавить бы - «незаконных», но как-то по-канцелярски: невинных, незаконных, не... Нет-нет и нет! Лермонтов в таком случае сказал бы... Впрочем, то что он сказал бы, никто не узнает уже. А я, про себя должен же знать, что я бы сказал в таком случае? Должен. Говорю:

- Не знаю я, совсем не знаю, кто они эти жертвы, почему многомиллионные, почему невинные? - так говорю Я.

Ну ладно, положим у нас много миллионов - это не миллиард, так что с цифрами - порядочек, всё учтено и запротоколировано, а вот виновный - не виновный, кто ж их разберёт? Кто-то, где-то, в чём-то виноват, как и все, но в то же время и нет. Кто этот «кто-то»? Этот «кто-то», может быть кем угодно, например - я. «Где-то» - это не аргумент, мы все где-то... А в «чём-то» - это совсем отно¬сительно: одно «что-то», относительно другого «чего-то», а это второе «что-то», кто его знает? Каково оно? Кто за него может поручиться? Кто-то, где-то... Может это второе «что-то», похуже первого будет и ему самое место, там, среди невинных и необоснованных?

Итак: «В небе одиноко зависла луна, её тусклый свет, отражаясь в очках Берии, ничего не прояснил. Где-то всхлипывали миллионы и грозились перерасти в миллиарды; Кто их знает, что они там ещё напакостят, предадут, продадут?..»

Вот, вроде бы получились - хоть и не литературно, но демократично. А как же иначе? Ведь времена не те, это раньше надо было одних ругать, а других хвалить. Сейчас иное дело, сейчас всех можно и ругать и, одновременно, хвалить. Слово «мерзавец» - значит и достоинство и недостаток. Что хочешь, то и делай, только дядю Толстого и серьёзного не трогай - опасно.

«В небесах, придерживаясь буквы своего астрономического закона, циркулировала Луна. Она освещала своим неоновым светом крыши домов, в тёмных переулках - было темно и только зловещий отсвет вспыхивал, то там то сям, то в кошачьих глазах, то на воронёном клинке... Утром находили трупы, иногда их опознавали. Днём выходили газеты, некрологов было слишком много и их уже никто не читал, потом некрологи перешли в газетные рубрики - «криминал», «статистика», «интересное» и «прочтите на ночь малышу». Отъявленные коммунисты несли портреты Сталина, отъявленные демократы - размахивали долларами, левые и правые - переплёвывались с попеременным успехом. Умеренные люди середины, под шумок, обделывали свои делишки. Сгинувшие миллионы, сгинули не оставив и следа. Многомиллионные тиражи невинных жертв, прошлись по чистым душам грязными сапогами. Отмотавшие срок уголовники выжидали политических реабилитаций, и дожидались. Трёхцветное полотнище ни кого не ругало и не хвалило, оно просто мокло под дождём, быть может - дождём слез, каких-то новых и относительно незаметных жертв, совсем не репрессий. Флаг - мок, вспоминал былые денёчки, когда деревья были больше, а небо - голубей... С экрана телевизора Иосиф, увы, Кобзон....

А кто-то кричал: «Раздави эту гадину!», а кто-то, видимо гадина, сопротивлялся, но был подавлен. Всенародно избранный почивал в коме...»

Вот пока то, что получилось. Хотелось написать о любви, в серию - «Женский роман», но вовремя пошел снег, множество лун, куда-то, сами по себе, запропастились. Со стены грустно посматривал Достоевский, из телевизора, ехидно - Солженицын, за окном русский народ весело и с оптимизмом погромыхивал пустой и полной стеклотарой - россиянам было уже всё равно.

Глядя с высоты на прекрасный город - Ленинград, можно было его спутать только с Петербургом и Петроградом. Город во всех своих первомайских уборах выглядел настолько живо, что могло показаться...

Уже три дня как первый спутник земли пролетал над влюбленными, над...

Хорошо под звёздами и под луной, но эти ворота небес, для меня, закрыты. Я был бы доволен одною травой, но деревья мои - с потолка сталактиты. Летучие мыши - мои бабочки и стрекозы; в тоннеле живности хоть отбавляй! Метрополитен... Здесь столько поэзии, столько прозы!.. Шум над головой, наверно - Эдем... Краснею от мысли, что я из породы людей. Мне стыдно и совестно за русский народ. Гадким утёнком я хочу быть, но с надеждою на лебедей! Ведь даже пень в весенний день, которому совсем не лень, кричит с утра: «Ура! Ура!». Да так, что отлетает и кора...

Сказка для олигофреников и поэтов, предклимактерического возраста

Покинул Мур-вей свой муравейник и отправился гулять по свету - других посмотреть и себя, красавца, показать. (Непредосудительно).

Мурашатник находился на небольшом холмике в хорошо подобранном осиновом лесу, а слева от него синели река, а справа оканчивался лес, как забор, и дальше раскинулись зелёные поля - до самого горизонта. Солнце каждое утро выныривало из реки, а вечером пряталось где-то далеко в кукурузных полях. Возле мурашатника было скучно, все муравьи только и делали, что таскали на себе всякие соломинки да хворостинки. Наш Мур-вей был ещё мал и считал, что это очень нелепое время провождение и вместо того, чтобы заниматься коллективно-полезным трудом, бил баклуши: заберётся на куст или на ветку дерева и лежит себе, смотрит в даль, на реку и на огромные белые облака. И песенку насвистывает:

Однажды так громко запел он своим фальцетом, что из реки щука вынырнула и, покачав седой головой спросила: «И не стыдно тебе, насекомое, муравьишко, бездельничать?».

Мур-вей сперва испугался, но так как щука оказалась доброй, успокоился и, рассмеявшись, крикнул: «Ха-ха! Ту, щука-щука пегая, плыви себе по речке, а я не такой как все - я, может быть, птицей хочу стать! У меня и задатки есть. А, кстати, рыбы ведь не разговаривают, а ты почему разговариваешь?».

Покачала щука седой головой и укоризненно так говорит: «Эх ты, муравьишко, муравьишко… Я щука непростая, скоро узнаешь...»

Взмахнула хвостом и нырнула в свои зелёные глубины, только брызги полетели во все стороны - чуть Мур-вея с дерева не смыли. А наш герой посмеялся и пуще прежнего запел:

- Муравьишка, держись крепче! - крикнул ему налетевший ветер и, сорвав листья с дерева, унёс вместе с ними Мур-вья далеко в поле.

- Стой! Стой! - кричал испуганный Мур-вей - Ты куда меня несёшь?

Но ветер ему не отвечал, он только шумел в ветвях деревьев и уносил его всё дальше и дальше.

Под горбатой сосной жил заяц Микешка. Микешкой его прозвали просто так - все зайцы в округе кричали ему: «Микешка, а Микешка, выходи, поиграем!». И он выходил, и они играли. Так и прицепилась к нему эта кличка.

Микешка, меж тем, был зайцем серьезным, разумным - никогда не делал глупостей и на облака не зарился без лишней нужды (да, по правде говоря, не знал об их существовании). Говорят - бесхитростный заяц, но и у него была своя песенка. Он её напевал сидя под большим листом лопуха.

Заяц Микешка был крут и кроток одновременно. Морковку грыз с особым ожесточённым хрустом, даже с остервенением. Как врага.

Случилась беда - лютые волки отгрызли Микешке и без того малый хвостик. И решил заяц податься прочь из этих мрачных лесов. Собрал котомку, простился с роднёй и побрёл на Запад. Но - глупый заяц, наивный ли заяц, а на Западе - тот же хрен… И песни там поют невесёлые:

А Мур-вей? Принесло его ветром к океану и бросило в волны. И не успел он за соломинку схватиться, глядь - уже и берега не видать. Кругом, до самого горизонта вздымаются огромные чёрные валы и кишат они кишмя кашалотами и особенно зубастыми акулами.

«И муравьишко добыча ценная, коль в пузе пусто! Знатная добыча!»

Хотел муравьишко запеть матросскую песенку, да тут щука появилась и говорит: «Видишь, к чему безделье-то твоё привело?». А муравьишко отвечает: «Нет, не вижу. Ты лучше помоги мне, щука».

«Нет, не помогу тебе» - сказала ему щука и исчезла. Расстроился Мур-вей, но делать нечего, вновь захотел он спеть свою песенку, но не успел. Съели.

Но и там, внутри рыбы-молот, Мур-вей ещё долго пел и буянил. Там, средь толпы жертв он и встретился с зайцем Микешкой. Последнего, на пути из-под Марселя во Псков, на родину, захватили кровожадные Алжирские пираты. Захватили и спросили: «Шпрехен зи дойч? Парле ву Франсе? Ду ю спик инглиш?». И отвечал им Микешка храбро: «Я, по-вашему - ни бельмеса!». Тогда кровожадные наймиты империализма США выбросили зайца-патриота за борт, без спасательного круга. На потеху себе и акулам. Вот так. Вот и всё.

А эта акула, между прочим, оказалась цельнометаллической и когда она попала в сети нибелунгов, из полированного стального брюха грянула песнь:

Услышали песнь нибелунги и разбежались по фатерлянду. А Микешка и его друг Мур-вей выбрались из рыбины через задний люк и отправились пешком до дому. Долог и труден был путь по лихой и негостеприимной чужбине. Трофейным сальцом только и перебивались. Но об этом в другой раз расскажу

Когда старый злодей и пропойца А.А. прочёл эту сказку, он зарыдал и сквозь слезы глухо спросил: «Я надеюсь, с храбрыми нибелунгами больше ничего плохого не произошло?».

«Как же, - ответили мы - Ещё как случилось! На них напал мор названный «Мания величия» и они все так измельчали, что их уже от муравьишек вряд ли отличишь…»

«Неправда! - взвопил А.А. - Я отвергай эти ваши грязные инсинуации! Я своим ликом и опровергаю - я не мураш! Я – есть Прусский Поэт! Рост - 1м. 750 мм».