- Оставь их, они не любят стихи, зато обожают хоронить поэтов.
- Оставь их, они не любят стихи, зато обожают хоронить поэтов.
Так сказал мне мой внутренний голос, когда последний мой друг предал меня. Ещё до этого, последнего друга, от меня уходили многие - все. Или это я уходил от них? После каждого ушедшего, внутри меня оставалась, конечно же, какая-то пустота и боль. Подруги (это те, что любимые), играли со мною в жмурки - я всегда бегал за ними с завязанными глазами и с заткнутыми ватой ушами. «Не увидь! Не услышь!». И это было бы благом, но, завязывая глаза и затыкая мои уши, подруги не забывали оставлять крохотные щёлки - чтоб я видел и слышал хоть что-то, ровно на столько, насколько им было надо, настолько, чтоб я мучился догадками. И я мучался.
- Оставь их! Оставь! - кричал мой внутренний голос, но разве ж я слушал его?
И вот я оставил всех, или все оставили меня. И остался жив - как это странно! Лучше мне не стало, не стало и хуже. Стало никак.
Лучше ли быть побитым псом, но в конуре, при хозяевах, при сахарной косточке? Иль лучше быть гордым, но всеми забытым Сфинксом в пустыне, занесённым песками и окаменевшим от загадок собственной души? Выбирать вам...
Неизлечимых, всё-таки лечат, всё-таки...
Это очень холодно, как на Севере.
Это очень неуютно - в холодильнике.
Ах, зачем, зачем мы вам поверили?! -
Уж терпели б дальше голод, подзатыльники...
Мы поверили, отправились за едовом -
В супермаркете, говорили нам, пища качественней,
Ну а здесь, харчи - «За бугром сделано» -
Пресно, дорого, только красочно
И в какую-то фольгу упаковано.
Мы купили колбасы - разорилися,
Но зато бесплатно улыбнулись нам!
И буржуйской свиньей отравились,
И улыбки их, как оскал зубам.
А от их «Смирновской водки» изжога,
И воще, они все – парниковые,
И хитрющие - веруют в бога,
Ну а бабы у них - силиконовые.
Ах, зачем, зачем мы им верили,
Побросали свои холодильники?
А теперь мы в дерьме...
Но откуда дерьмо, мы ж не кушали!
Раньше были в тюрьме,
но Свобода теперь,
только, колики...
По попущению божьему, но по неизречённой Его справедливости, родился я на свет белый в 1966 году, значит мне всего каких-то 30-33 хреновых года. Но, чёрт возьми - как же давно это было!..
А дело было так: за окном шумел конец ноября, уже выпал снег, в этих семиреченских краях зима ранняя и холодная, б-р-р... кизяки и степь... Степь бескрайняя, казахстанская, а значит и ветер, и ветер дул злой, со страшной силой, неистовый, скажем так. Кругом были сквозняки и заунывно выло в трубе. Я тогда не знал, что в трубах воют вовсе не ветры, там воют неспокойные души мертвецов - им ведь тоже холодно. Но этот факт тогда не имел для меня никакого значения, и я подозреваю, не имел бы и сегодня, если бы этот вой не зародил мечтательной грусти или, скажем, не разбудил бы дремавшую память моих предков, которые наверняка любили такие дремучие звуки - трубный вой - это что-то!..
В общем, благодаря этому акустическому эффекту я и стал поэтом - таким же заунывным и тоскливым. А раз я, в конце концов, стал таким поэтом, то моя прямая обязанность любить всё воющее, сквозящее и неуютное (но я не люблю и вообще, в городе дымовых труб нет, есть водопроводные - они рычат, как последние гады, а коты за окнами - лирики). Незнание истинной природы трубного воя дорого мне стоило: покуда я думал, что это пустячки, силы Зла так не думали, но разубеждать деревенского мальчишку в его заблуждениях не стали - им это было на руку. Постепенно в душу мою вливался иной, зловещий, потусторонний смысл... Впрочем, я обгоняю время. Ещё, с тех пор я не люблю ни холодного, ни тёплого, вообще ни какого ветра, но причина в этой нелюбви иная.
Итак, я рождался при весьма скверных погодных условиях, впрочем - этого я не помню, так как осознание собственного Я, у меня было ещё скромным. Как рождался я не помню, да и вряд ли найти такого, кто бы помнил момент родов, хотя много непроверенных сведений сообщают многие непроверенные граждане на этот счёт, напр. утверждают, что они, дескать, помнят и внутриутробное своё состояние, и мол, помнят кое-что другое - но это, конечно же привиралы. Их следовало бы проверить на предмет психического здоровья или, хотя бы, элементарной честности.
Тут один заявил, что он, будучи уже зачатым, был свидетелем того, как его родная мать, дескать, изменяла его родному папаше с соседом, неким Кузьмой, а он, вот шельмец востроглазый, всё это видел! На всякие каверзные вопросы ротозеев, сей свидетель утверждал, что он никогда бы не спутал детородный орган папеньки с чьим-нибудь пришлым, и добавлял, что новопришлые, Кузьмовые сперматозоиды весьма ему докучали, покусывали и пощипывали. Ротозеи, разумеется, смеялись, но верили. Опять отвлёкся, это всё оттого, от детского воспоминанья и от действия дымовых труб. Далее, меня, как и полагалось, оттёрли на сухо и всё прочее, этого я также не помню. Прицепили мне на руку клеёнчатую бирку желтоватого цвета с чернильной надписью: Дм..о, муж.3900 и дата.
Конечно, эта краткая запись о многом говорит, но далеко не обо всём, чего хотелось бы и самое главное, что было... А было многое, равнодушные метрики не заметили моего благородного и возвышенного выражения лица, моих чистых весенних, васильковых глаз...
Эта жёлтая, изрядно постаревшая бирочка до сих пор хранится у меня в коробочке. Эта бирочка является моим единственным достоверным документом.
Итак, родился, значит, я на этот свет, называемый божиим, родился для того, чтобы окунуться в эту грязь, являющуюся жизнью!
Михаил Дмитриенко, Алма-Ата
Январь 1998 г.